Штрафники - [35]

В рубку влетела, распахнув дверь настежь, Нина в переднике. На ее белых волосах встряхивались жестяные бигуди. Не успела даже прикрыть их. Платочек на плечах. В смоляных выпуклых, как у галчонка, глазах, - тревога. Увидела Владимира Питиримовича.

- Ты!? Я подумала - что стряслось!.. Корма виляет, как овечий хвост.

- Водокруты... - выдохнул Владимир Питиримович. - Побросало... Покосившись смущенно в мою сторону и передав штурвал рулевому, он положил руку на ее плечо, острое, худенькое, как у подростка.

- Тайга горит, чувствуешь? - спросил он вдруг всполошенно, похоже, вспомнив о моем присутствии.

- Где-то за Туруханском. В наших краях.

- Горит, - не сказала, шепнула она, вся подавшись вперед и прижимая щеку к его руке.

- Теперь до дождей, - с тоской вырвалось у него. - Пока не зальет...

- Потушат! - заметил я бодро.

Владимир Питиримович взглянул на меня, как на несмышленыша. Объяснил, погасив досаду (даже такого не знает человек!):

- Не тушат тайгу! Если лес в ближайшие годы не сводят, не предназначен к вырубке - не тушат. Не расчет, говорят. - И вполголоса, с откровенным отчаянием: - Горим... Всю дорогу горим...

В рубку постучали. Я невольно попятился от дверей... Протолкались, один за другим, бородачи с котомками и пилами за плечами. Пошарили глазами, кто постарше, и - ко мне:

- Высади нас у Чуломи. Дадим спирту, однако...

Владимир Питиримович быстро взглянул на иронически усмехнувшуюся девушку, затем - очень строго - на бородачей, сказал непререкаемо:

- Чтоб никакого спирту!

- Лады! Лады! - закивали бородачи; однако, отлучившись на минуту и толкнув дверь своей каюты, Владимир Питиримович опрокинул поставленную с той стороны бутылку, заткнутую тряпицей. Когда он вернулся, у него, казалось, даже уши покраснели.

- Хочешь людям добра, а они тебя под монастырь, - удрученно пожаловался он уже знакомой мне девушке, когда та вошла в рубку с чашкой черного кофе и спросила, как бы вскользь, почему в каюте штурмана дивный аромат...

В ответ ни слова не молвила, только взглянула на него быстро и усмехнулась. Колко, иронично.

И движения ее, и взгляды, и усмешка действовали на Владимира Питиримовича немедля. Он поклялся, после истории со спиртом, что больше не станет задерживать электроход по просьбе встречных-поперечных. Расписание есть расписание. Закон!

Но на другое утро остановил, - даже не у дебаркадера. Я, естественно, был уже у него, на мостике.

Электроход бросил якорь напротив потемнелых, забитых досками домов: учительница попросила. Ветхая, старая, как сама деревня.

Когда она, поднявшись в рубку, назвала свою деревню, Владимир Питиримович покраснел, сбычился, готовясь отказать, но Нина взглянула на него искоса, смолистые глаза ее расширились в недоумении. Владимир Питиримович набрал в свою широкую грудь воздуха, словно собираясь нырнуть в ледяной Енисей, и - кивнул: мол, высажу, где надо. Ага?.. О чем разговор...

- Что ей тут? Кого учить? - спросил он самого себя, провожая взглядом шлюпку, на которой матросы везли учительницу.

В самом деле, избы в деревне без крыш, стропила торчат почернелыми ребрами. Дров на берегу нет. Нет дров - нет людей...

Да и лодок одна-две. Облезлые, брошенные. В стороне поблескивает одиноко лодчонка из дюраля. "Дюралька" с подвесным мотором. Будто кто-то заехал случайно. На кладбище...

Якорная цепь отгрохотала, и стало слышно, как звенят комары все сильнее. Словно берега стонут. Две коровы, измученные комарами, забрели в воду по шею. Неподалеку от них семенил старик в черном накомарнике. Махал шлюпке рукой.

- А, да это, видать, Репшасы, пенсионеры... - объяснил он мне. - Дети на войне погибли. Ага? Или еще где, - добавил он неохотно, заметив усмешку девушки в переднике. - Дом порушен. Некуда возвращаться... Куда на каргу?! - вскинулся он, хватаясь за бинокль.

Поздно. Два взмаха весел - и лодка ткнулась в отмель. Застряла.

Берега в каменьях, в карге, как говорят на Енисее. Как ей не быть, этой карге!.. Ледоход на Енисее, как тяжелые роды. Наверху двинулось, затрещало. А внизу еще стоит мертво. И верхний лед, забив Енисей, уходит на дно. Пробивается, под ледяными полями, к морю; волочит, выталкивает со дна камни, обкладывает ими берега; срезает, вновь громоздит, наращивает мели. Каждый год Енисей что-нибудь да припасет...

- Карга!.. - повторил Владимир Питиримович сурово, глядя, как матросы, вылезя из лодки, сталкивают ее на глубокую воду. И неожиданно добавил с мальчишеской гордостью: - На Волге такого нет!.. Ага, Нинок?.. Что тебе? Ключ от аптечки?..

Владимир Питиримович наморщил свой приплюснутый, как от удара, нос. Он всегда морщил его, радуясь. А вот уж сиял празднично, будто дорогой подарок мне вручал...

- Знаменитая Курейка! - И, показав на низкий берег, протянул мне артиллерийский бинокль. - Там памятник самому. Иосифу Виссарьонычу, курейскому ссыльному... Точнее, постамент остался... - Нащупал в кармане связку ключей, дал Нине, не глядя, и принялся рассказывать, как топили высоченный, как маяк, памятник Сталину из белого гранита... - Ох, и мороки было! Прорубь пробили: указание из центра - захоронить в срочном порядке. Опускали в прорубь ночью, словно, как развиднеется, уже поздно будет... Опустили, а он торчит оттуда по грудь. Со своей геройской звездой. И маршальской... Сунули, значит, на мелком месте. И ни туда - ни сюда... Секретарь туруханский чуть не рехнулся. "Вы что, меня утопить хотите? Вместе с ним?.." Матерится. У речников карту глубин запросили. Новую прорубь разворотили - такую, ровно все топиться собрались. Или на новое крещение...