Штрафбат 999 - [68]

Перед тем как идти к машине, доктор Кукиль немного постоял в саду, изучая дом. В груди болезненно заныло, и физическая боль была трудноотличима от психического страдания. На мгновение он подумал, что готов пожертвовать всем на свете, даже карьерой, только вот чтобы прямо сейчас распахнулась дверь и к нему выбежала радостная Юлия. Но дверь была заперта, а покинутый дом безмолвствовал. Он побрел к автомобилю, сел за руль и уехал. Ничего, он и завтра приедет сюда, и будет приезжать постоянно, до тех пор, пока не застанет ее. Он будет искать ее повсюду, он обязательно увидит ее, пусть даже ради того, чтобы перекинуться с ней парой слов на банальные темы или просто помолчать, когда она была рядом.

А Юлия тем временем украдкой наблюдала за ним из-за гардин и покосившихся жалюзи окна гостиной.

Она увидела совершенно другого Кукиля, не того, кого она знала прежде. Теперь это уже не был холодный расчетливый судебный медэксперт, знающий специалист, баловень партии и женщин. Теперь он напомнил ей того Кукиля, который как-то признался ей, что очень одинок по ночам и что сны его отнюдь не всегда легки и прекрасны. И было что-то еще в его позе и жестах, какая-то странная аура, окружавшая его. Но Юлия так и не смогла понять, что именно, а когда он уехал, предпочла не раздумывать об этом. Усевшись за стол Эрнста, она заставила себя не думать о нем. И доктор Кукиль быстренько отступил на задний план.

Потом, если опыт удастся, от него потребуется пересмотр судебного решения. Но это потом, и лишь в том случае, если опыт окажется успешным.

Стол был завален черновиками, тетрадями для записей, отчетами о циклах экспериментов Эрнста и ее самой. Рассеянно отодвинув все это в сторону, Юлия, взяв большой лист бумаги, стала писать:

«Мой самый любимый!

Это письмо будет коротким — вполне возможно, оно мое последнее. На прощание не следует быть многословным, многословие лишь делает миг прощания еще мучительнее, более того, оно крадет у тебя остатки мужества, так необходимого мне для осуществления задуманного. Но нет — не хочу быть пессимисткой. Кажется, я немного переутомилась, а если ты устал, для тебя даже самые важные вещи вдруг утрачивают смысл, а сложные еще более усложняются.

Недавно я вдруг поймала себя на том, что становлюсь тщеславной. Едва ли не с гордостью я задумалась над тем, что проделанная мною работа и в самом деле не пустяк. Проделанная ради тебя. И тут же с удовлетворением отметила, что лишь женщина способна на такое из любви. Теперь кажусь себе почти героиней. Или не почти? Как видишь, любимый мой, даже в таких ситуациях порой весьма трудно бывает избавиться от слабостей, подкарауливающих нас на жизненном пути. Потом, чуть погодя, я спросила себя, часто ли случается, когда люди, совершившие нечто из чистого тщеславия, способны честно признаться в этом себе или даже другим? Я спросила себя, какова толика тщеславия или даже самовлюбленности в человеке, который — назовем это так — совершил подвиг, внешне кажущийся результатом преодоления врожденного эгоизма, свойственного всем без исключения, или даже инстинкта самосохранения? Вот чем занята сейчас моя голова… Но, как я уже предупредила тебя, это письмо не будет слишком длинным. И вот что я еще хотела сказать: невзирая ни на сложность нынешнего периода жизни, ни на то, как нелегко мне бывает временами, вернее, почти всегда, я сумела приобрести новые знания и выработать новое видение событий. Я стала другой, но не в том смысле, как принято считать: мол, ты страшно изменилась, нет. То, о чем я еще недавно только смутно догадывалась, я теперь знаю наверняка, и начинаю догадываться о том, что прежде казалось мне книгой за семью печатями. Вероятно, это можно назвать „развитием“. Когда допишу это письмо, решусь на эксперимент. Ой, дорогой мой Эрнст, если бы ты знал, как я боюсь этого! Может, это письмо выйдет не таким уж и коротким — пойми, каждой его строчкой, каждым словом я пытаюсь оттянуть мгновение, которое решит все.

Скорее всего тебе так и не узнать обо всем этом. Во всяком случае, если эксперимент не удастся. А если он не удастся, нам никогда уже не быть вместе, и некому тебе будет рассказать об этом. Но даже если мне на роду написано выжить сейчас, я уже с трудом верю, что ты уцелеешь на этой войне, которая неведомо сколько еще продлится и которая пожирает людей будто ненасытное чудовище, в особенности тех, кто приговорен к отправке в штрафные батальоны. И нам с тобой уготована участь оказаться всего лишь парочкой среди миллионов и миллионов жертв этой войны, парочкой безымянных, отданных ей на заклание, растворившихся среди других, чьи судьбы ничуть не легче, чем наши с тобой.

Останется лишь историческая категория под названием „война“. Останется отвратительное слово, значимость и важность которого недоступны тем, кто не пережил ее, а всем безымянным жертвам суждено исчезнуть, потеряться в этом собирательном понятии. Еще несколько минут, и я закончу писать. А спустя 10–12 часов я уже буду знать, верны ли наши догадки насчет актиновых культур или же ошибочны. Обещаю тебе не трусить… Попытаюсь не трусить. Но на всякий случай хочу с тобой попрощаться. Силюсь улыбнуться, пока пишу эти строки, и не разреветься. Пытаюсь вспомнить все самое хорошее, что было тогда между нами, а не ужасы, наступившие потом. И желая тебе всего хорошего на прощание, хочу сказать, что у меня за плечами хоть и недолгая, но полноценная жизнь.