Штрафбат 999 - [4]

Именно она, эта песня, и подсказала выход Крюлю. С поразительной способностью переключаться с одного на совершенно другое — динамизм, присущий старослужащим, — он вдруг прекратил, будто топором обрубив, канонаду ругани, взглянул на часы у себя на запястье, потом сверил их с теми, что на стене караульного помещения, кивнул, приказал все еще ухмылявшемуся Шванеке лечь, после чего прошествовал к шлагбауму. Вновь прибывшие так и продолжали лежать ничком: четыре человека неровным рядком покоились на раскисшей от дождя земле, от рослого до низкорослого, от рядового Готфрида фон Бартлитца до рядового Карла Шванеке. Таким было прибытие доктора Эрнста Дойчмана в 999-й штрафбат: он лежал лицом, или, принимая во внимание здешние устои, мордой (рылом) вниз, наблюдая за заплутавшим на блестящем камешке промокшим муравьишкой, борясь с пробиравшим до костей отвратительным сырым холодом и подступавшей к горлу тошнотой, краем уха слыша строевую песню, неотвратимо приближавшуюся и с каждой секундой становившуюся все громче.

Под дождем солдаты маршировали с песней. Впереди вышагивал унтер-офицер Петер Хефе, прозванный Перебродившим[2], разозленный необходимостью маршировать вместе с подчиненными по грязи и в дождь.

Дорога извивалась, повторяя изгибы Варты[3], среди скошенных полей, мимо печальных берез и меланхоличного вида буков вдоль песчаных берегов буровато-серой реки.

Солдаты устали, им было не до песен. Но они пели — таков был приказ Перебродившего. Под серым небом среди серого пейзажа по дороге с песней тащились серые подобия людские, с мокрыми от дождя лицами, ритмично разевая рты, устало выводя мелодии — об «Эрике», об эдельвейсах, о грозно надвигавшихся на врага танках, о трухлявых костях прежнего прогнившего мира. Их было 153 человека.

— Рота — стой! — рыкнул Петер Хефе.

Хефе обвел взором безучастно уставившихся на него, озябших, промокших, измотанных, перемазанных в грязи солдат, с явным облегчением переставших петь. Строевая песня, нечего сказать. Покойников бы этому хору отпевать, черт бы их подрал.

— Слушайте вы, дурачье! — резким, с хрипотцой голосом обратился к ним Хефе. — Послушайте, вы не поете, а воете, как пес на луну. И с ритма все время сбиваетесь — кто в лес, а кто по дрова. Услышу, что кто-то голосит не в такт, всех заставлю бегом бежать обратно, а оттуда строевым и с песней. Уразумели?

Разумеется, он не собирался гнать их бегом назад. Его самого разве что под автоматом можно было заставить повернуть назад. Да и поздновато уже для подобных экзерсисов, поэтому он не стал придираться к нестройному «Так точно!», устало прозвучавшему из 153 глоток.

— Ну так вот, — продолжал унтер-офицер Хефе. — Через пятнадцать минут входим в лагерь! С песней! И чтоб все до одного ногу и ритм держали! Предупреждаю!

— Так точно!

— А теперь — песню! Быть солдатом — прекрасно! И задушевнее, дорогие мои, задушевнее! С чувством!

И они все так же маршировали, все так же пели, все так же извивалась меж песчаных берегов Варта, все так же уныло роняли капли дождя с листьев росшие вдоль дороги березы и буки.

Строй входил в лагерь, где их уже поджидал обер-фельдфебель Крюль.

Именно в тот день ближе к вечеру Крюль измыслил новую фишку, которую впоследствии окрестил «искусством подавления».

Он был в исступлении. Вообще-то исступление для этого человека стало уже почти естественным состоянием, но в тот день из-за непокорного Карла Шванеке и припозднившейся колонны оно достигло предельно допустимой точки. Опоздать на семь минут! А командир небось стоит себе у окошка да ухмыляется, поглядывая на часики. Обязательно припомнит!

Ну ничего, я вам всем сейчас… Я вас всех… Крюль не домыслил, что все-таки предпримет в отношении «их всех», мысли отключились, вместо них теперь лихорадочно работало подсознание, именно из него и черпал армейский служака-фельдфебель вдохновение.

Шлагбаум взлетел вверх, рота, следуя слева колонной, стала заходить на территорию лагеря. Унтер-офицер Хефе, молодцевато, даже подчеркнуто молодцевато командуя, прошествовал строевым мимо застывшего, руки по швам, обер-фельдфебеля. Все бы ничего, да вот незадача — прямо на пути следования колонны лицом (мордой, рылом) к маршировавшим возлежали четверо новичков.

Петер Хефе хоть и с запозданием, но все же успел заметить их, вовремя скомандовав: «Рота: напра-во!» Колонна солдат дрогнула.

И тут щелкнуло реле в мозгу обер-фельдфебеля Крюля.

— Пря-мо! — громовым голосом скомандовал он.

Колонна была в смятении. Но тут вмешался Петер Хефе. Поняв, что на уме у обер-фельдфебеля Крюля, он принял решение. И дал соответствующую команду. В конце концов, в его планы не входило ничего, кроме того, что в них входило. Раздался его зычный командирский голос, и колонна по три, повзводно, четырьмя взводами прошла, перешагивая через лежавших, и вдобавок с песней.

Крюль прекрасно понимал, что ничем не рискует. В конце концов, расстояние между лежавшими оставалось хоть и не такое большое, но его, во всяком случае, хватало, чтобы поставить ногу. Так что, если ступать осмотрительно, никого не заденешь, даже если у тебя сапожище сорок последнего размера. Кроме того, он понимал, что никому из маршировавших и в голову бы не пришло затаптывать живых людей, пусть и лежавших на земле — ну не кони же они в конце-то концов… Зато какова воспитательная ценность подобного нововведения! Его действенность! Тут тебе и предостережение, и наказание впрок. Два в одном. Надлежало эту методу использовать и впредь, разумеется, усовершенствуя ее, можно, к примеру, уложить эдак со взвод на землю, да и заставить остальную роту пройтись маршем, чеканя шаг. А поскольку по части строевой подготовки подразделениям еще работать и работать, у его нововведения было большое будущее.