Штормовой день - [54]

Я стала выбирать себе картину, отставляя в сторону те, которые мне особенно приглянулись. Когда подошла очередь последней груды, у меня уже было отобрано с полдюжины картин — они стояли рядом, прислоненные к продавленному дивану, я же, грязная, с измазанными руками и вся в липкой паутине, коченела от холода. С приятным чувством приближения к поставленной задаче я принялась разбирать последнюю груду. Там оказалось три перьевых рисунка, выполненных в туши, вид гавани с яхтами на якорях. А затем…

Это был последний, самый большой холст. Чтобы вытащить его из темного угла и повернуть к свету, потребовались обе мои руки и максимум усилий. Придерживая холст одной рукой в вертикальном положении, я отступила на шаг, и перед глазами моими вдруг возникло лицо девушки — смуглое, с чуть раскосыми глазами, улыбающимися, полными жизни, — не померкшей ни от прошедших лет, ни от толстого слоя пыли, покрывавшего холст. Я видела темные волосы, выступавшие скулы, чувственные губы: на них не было улыбки, но они словно подрагивали на грани ее. И на девушке было то же самое нежное белое платье, в котором художник запечатлел модель на картине, висевшей над камином в гостиной Боскарвы.

София.

С первого же мгновения, едва мама назвала это имя, я была заинтригована. А досада, что я никак не могу понять, как она выглядела, лишь разжигала во мне страстное желание увидеть ее. Но теперь, когда я нашла портрет и очутилась, наконец, с ней лицом к лицу, я почувствовала себя Пандорой, открывшей шкатулку и выпустившей наружу тайны, которые теперь невозможно было спрятать, убрать назад, под крышку, под замок.

Я знала это лицо. Я говорила с ним, спорила, видела его злым и раздраженным, видела улыбающимся, видела, как щурятся от гнева темные глаза, как поблескивают они от сдерживаемого смеха.

Это было лицо Джосса.

11

Меня вдруг пробрала холодная дрожь. С наступлением темноты в мастерской, и вправду, стоял теперь ледяной холод, но помимо этого я чувствовала, как кровь отливает от лица — так уходит вода из раковины, если вытащить пробку. Я слышала тяжкие удары собственного сердца, меня сотрясала дрожь. Первым моим побуждением было убрать портрет туда, откуда он явился, завалить другими холстами, запрятать его, скрыть, как скрывает преступник мертвое тело или что-нибудь еще того похуже.

Но потом я достала стул и поставила его так, чтобы портрет Софии стоял на нем как на мольберте; отойдя на дрожащих ногах, я тихо опустилась на продавленный ветхий диван.

София и Джосс. Очаровательная София и этот несносный Джосс, которому, как в конце концов выяснилось, и доверять-то нельзя.

Она вернулась в Лондон, вышла замуж и, насколько я знаю, родила ребенка. Так поведал мне Петтифер. А потом, в 1942 году, ее убило во время бомбежки.

Но Джосса он ни словом не упомянул. И, тем не менее, связь Джосса с Софией совершенно отчетлива и нерасторжима.

И мне припомнилось мое бюро, мамино бюро, которое она предназначила мне, спрятанное в углу мастерской Джосса.

И я услышала голос Молли:

«Не понимаю этого его странного увлечения. Меня оно просто пугает. Джосс прямо как будто околдовал его».

София и Джосс.

Было абсолютно темно. Часов я не имела и потеряла счет времени. Вой ветра заглушал прочие звуки, поэтому я не услышала шагов Элиота на тропинке, когда он шел к мастерской, шагов осторожных, потому что фонарик забрала я. Я не слышала ничего, пока дверь не распахнулась, словно от порыва ветра, и шнур лампочки тут же не пришел в движение, начав бешено раскачиваться, а я чуть с ума не сошла от страха. В следующую же секунду в мастерскую весело вбежал Руфус и распростерся рядом со мной на диване, и я поняла, что не одна.

Мой кузен Элиот обозначился в дверном проеме на фоне темноты. На нем были замшевая куртка и бледно-голубой свитер с высоким воротом, а плечи его, как плащ, драпировал дождевик внакидку. От резкого света тонкое лицо его казалось очень бледным, а глубоко посаженные глаза выглядели черными дырами.

— Мама сказала мне, что вы здесь. Я пришел, чтобы…

Он осекся, и я поняла, что он заметил портрет. Я не могла шевельнуться. Я окаменела от холода, а потом, все равно предпринимать что-нибудь было уже поздно.

Он вошел, закрыл дверь. Опять заплясавшие было тени постепенно угомонились.

Мы оба молчали. Я гладила голову Руфуса, инстинктивно ища успокоения в прикосновениях к мягкой и теплой собачьей шкуре, и смотрела, как Элиот, скинув дождевик, бросил его на стул и, медленно направившись ко мне, уселся рядом. Все это время он не сводил глаз с портрета.

Наконец он заговорил.

— Господи Боже, — сказал он.

Я молчала.

— Где вы это отыскали?

— В углу… — Голос мой прозвучал хриплым карканьем. Я прочистила горло и сделала новую попытку: — В углу, заваленном другими холстами.

— Это София.

— Да.

— Вылитый Джосс Гарднер.

Так и он этого не отрицает.

— Да.

— Наверное, внук Софии, как вы считаете?

— Да. Судя по всему, так и есть.

— Да, пропади я пропадом!

Откинувшись на спинку дивана, он скрестил свои длинные элегантные ноги, внезапно расслабившись, — эдакий искушенный знаток живописи на закрытом просмотре.

Явное удовольствие, написанное на его лице, меня озадачивало — я не хотела, чтобы он думал, будто и я это удовольствие разделяю.