Штольня в Совьих Горах - [7]

Где ж еще, если не в корчме, нарядами блеснуть и красотой своей похвалиться?

Не было ни в Стрельцах, ни даже в самом Ополе большей модницы, чем Кася. Но и лентяйки такой тоже во всей округе не сыскать. Только и заботы, что поплясать, да на гулянье сходить!

Хата корзинщика возле самого шляха[4] в город стояла. А почти что напротив окон Ендриха, на том берегу, построил богатый человек корчму — с дверями большими, с навесом просторным. Касе всего и пути-то, что по мосту через Одру перебежать, да вербу трухлявую обогнуть. А веселые гулянки устраивал корчмарь не только по праздникам: стояла корчма на людной дороге и всегда в ней полно гостей бывало. Даже и в будний день — если только за столом веселая компания собиралась — корчмарь тут же в село за дудочниками и скрипачами посылал.

Забывала тогда Кася всю работу домашнюю — всё бросала и первой выходила на танцы. Голосок у нее был, что у жаворонка, и всегда она пела охотно:

Козерыйку[5]б танцевала,

Скрипачи, играйте!

Черны сапожки стоптала,

Красные мне дайте!..

При этом голубыми очами лукаво поводила, да маленькой ножкой в красном башмачке притоптывала. А плясала Кася, словно стрекоза или ласточка веселая — только юбки веером раздувались, да на шее коралловые бусы подскакивали.

Замирали сердца парней от красоты Касиной. Даже сам граф рациборский, увидев Касю, надулся, словно павлин, и усы стал подкручивать.

Не кросна[6] были в голове у девчины, не о прялке и веретене думала она, не о маслобойке ее заботы были. Песенки, наряды яркие, танец веселый — вот что ее тешило и влекло. В хате же, как только могла, отлынивала Кася от любой работы.

— Кася! Пойди в огород, репу надо окучивать… — наказал ей однажды Ендрих.

Кася вроде бы за платком да передничком рабочим в горницу направилась, будто бы хлеб с сыром себе, на поле, в тряпицу заворачивает, а сама быстро коралловые бусы надела и под корсажик их спрятала. В тряпицу же не хлеб с сыром — красные башмачки завернула и вышитый розами фартучек украдкой туда положила.

Сидит Ендрих в своем шалаше на берегу, корзины плетёт, прислушивается — не зазвенит ли в огороде за хатой дочкина песня веселая? А тут вдруг доносится до него голос ее из-за реки, от корчмы:

Козерыйку б танцевала,

Скрипачи, играйте!

Черны сапожки стоптала,

Красные мне дайте!..

В превеликом огорчении дергал себя за усы бедный Ендрих каждый раз, когда вот так случалось с непослушной Касей. А частенько и за розги хватался. Да только не впрок это шло ленивой и заносчивой дивчине: быстро забывала Кася кару отцовскую и вместо того, чтобы засесть кудель прясть, снова спешила принарядиться и на гулянку сбежать.

И мудрые советы отцовские, и соседей укоры, и предупреждения, что без ее старания всё хозяйство в упадок придет — быстрей, чем воробьи всполошенные, улетали из головки Касиной. И задумал тогда Ендрих найти иной способ приструнить дочку. Когда увидел он из шалаша, что в корчму собираются музыканты, а корчмарь со своей челядью бочки с пивом из подвала выкатывают, закричал на весь двор:

— Дочушка, а где ты там?

— Тут я, в хате, татусь мой, суп с клёцками готовлю… — через открытое окно ответила Кася.

— А-а-… Это хорошо, давно уж я клёцок не отведывал! — сказал Ендрих, а сам под окном, в густых кустах сирени спрятался.

Потом выглянул украдкой из-за куста. Что ж видит? Кася молоко нецеженное быстренько в горшок сливает и ставит его в печь, а вместо того, чтобы клёцки в руках обминать, секачом тесто на грубые куски сечет. «Ну, теперь-то я изловлю ее! Торопится моя девка на гулянку!» — подумал Ендрих. И потихоньку припер двери снаружи, а окна ставнями позакрывал.

— Ну, сегодня дома будешь сидеть, ветреница… — пробурчал корзинщик себе в усы.

До вечера еще немало времени оставалось, поэтому вернулся Ендрих в шалаш — корзинки плести. Радехонек был, что на сей раз поневоле Кася в доме останется. Закурил себе трубку, пива немного отхлебнул из жбана, да и взялся корни сосновые подбирать — на корзины для стрелецкого ксёндза…

Не успел однако Ендрих выбрать корни, что погибче, и работу начать, как услышал вдруг, что возле хаты обе собачки — Брысь и Контеска — как-то уж больно неспокойно лают, визжат и даже выть начали, словно бы волк из лесу на двор Ендриховский пробрался и Бабулю с Мархой придушил…

Выскочил Ендрих на тропку, и страх его охватил — явственно дымом запахло. А собачки ни на минуту не смолкали. И вторили им галки, которые всей стаей с крыши сорвались и над двором с тревожным криком закружились.

— Горим! Господи, спаси нас! — закричал Ендрих.

Что было сил побежал он к дому, да на бегу задел все корзинки, что стояли одна на другой. Рассыпались они и вслед за ним покатились…

Прибежал Кийонка к хате, и сердце в нем похолодело от страха: из-под стрехи дым длинными полосами идет, по-над крышей стелется. Клубится сине-серый дым и в окошке чердачном…

— Боже! Тут пожар, а там, в хате, Касенька! — застонал корзинщик и одним сильным толчком двери дубовые распахнул. — Кася! Дочушка!..

Ничего не слышно в ответ, только дым в горле защекотал.

— Касюня!

Вскочил Ендрих в хату, схватил пест от ступы, да так вышиб первое окно, что и ставни разом отлетели. Посветлело в хате немного, со двора ветром потянуло, и дым слегка рассеялся… Нет, не видно девчины в хате!