«Шпионы Ватикана…» - [52]

— При чем тут убили! За Родину можно и умереть.

— Умереть всегда успеется. Я надеялся еще послужить Родине, когда сбегу из лагеря.

— Почему же вы сразу не бежали?

— Сразу… Легко сказать… Я бежал довольно скоро, через несколько месяцев.

— А почему вы после побега не присоединились к партизанам?

— Я был в партизанах.

— Вы были партизаном для своего брюха, вы грабили население.

— Неправда, мы воевали с немцами.

— Вы должны были соединиться с нашими партизанскими формированиями и действовать в их рядах.

— Я хотел, но не успел найти.

— Вы изменник Родины, придется вам искупать свою вину честным трудом в исправительных лагерях.

Как рассказал нам молодой танкист, через подобные допросы прошли тысячи и тысячи военнопленных. Изнурительный допрос заканчивался «чистосердечным признанием» и неизбежным приговором: приговаривали к «временному» заключению, на самом деле к работе в лагерях. Было ясно, что главной виной несчастных «изменников» было то, что они слишком много повидали и, если их оставить на свободе, они могут подорвать наивную веру народа в советскую власть.

Живые скелеты

Жили мы мирно. Пока я молился, соседи по камере молчали: читали, размышляли или дремали. Они уважали мою веру и охотно выслушивали мои проповеди: между прочим, слушали с интересом и рассказ о Фатимских пророчествах.

Когда молодой танкист добился, чтобы ему дали шахматы, мы проводили часы за этой игрой. Или играли в другие игры, где нужны доска и шахматные фигуры. Потом танкиста куда- то перевели, и мы снова остались вдвоем с певцом. Через некоторое время певцу разрешили получать посылки от семьи: посылки были скудными, но он всегда делился со мной. Так, пока я делил с ним хлеб духовный и молился за него, его жену и дочь, он щедро отрезал мне от хлеба насущного. Несмотря на это маленькое подспорье, я слабел и слабел: я стал как скелет, обтянутый кожей.

Память ослабела, я стал забывать имена и значимые для меня вещи. Я начал терять зрение (к тому же у меня отобрали очки и возвращали их лишь на время допросов). Недомогание, тоска расшатывали нервную систему. Болели суставы, казалось, они трещат при каждом движении; лежать на боку я не мог, боль не давала сомкнуть колени. Казалось, организм дошел до предела, конец близок, а на самом деле впереди был долгий путь. Вновь «сказал Господь сатане: вот он в руке твоей, только душу его сбереги» (Иов 2, 6), — то есть вот он, делай с ним, что хочешь, только сохрани его жизнь.

Наступило 24 ноября 1945 года. Мне приказали собрать вещи. Я сердечно простился с товарищем, пожелав поскорее выйти на волю и обнять жену и дочь, и еще, чтобы кругом воцарились свобода и вера (позднее я узнал, что его приговорили к пяти годам заключения). Пока я залезал в «воронок», тучи живых воронов, неразлучных спутников советских зеков, каркали с лефортовских крыш и карнизов; вороны были не только символами, но очевидцами смерти, которую коммунизм сеял уже пять пятилеток.

Глава XIII. Из Бутырок в Мордовию

Приговор

Бутырки. Этой тюрьме подходит имя во множественном числе. Комплекс ее зданий занимает в Москве целый квартал. В ней одной содержатся тысячи заключенных; тысячи провели здесь месяцы и годы и тысячи прошли через нее — кто только в ней не побывал.

Я был уверен, что трех тюрем — Лубянки, Лефортова и Бутырок — вполне достаточно для столицы, но нет; один мой знакомый насчитал их восемь. Это неудивительно. Москва, по словам большевиков, движется к коммунизму, и когда он наступит, исчезнут каторги, тюрьмы, лагеря и даже милиция, так как при полном коммунизме исчезнет преступность, чья причина — бедность.

В комнате следователя, майора, мне объявили приговор.

— Вы приговорены к десяти годам исправительных работ. Распишитесь, что вас ознакомили с приговором.

— Хорошо. Значит, мне продлили визу на десять лет. Но раз советские граждане перед отправкой в лагерь имеют право на свидание, пусть краткое, с родными, то и я имею право повидаться с итальянским послом.

— Нет у вас никаких прав. Если посол захочет вас увидеть, приедет в лагерь.

В «церкви»

После объявления приговора меня отвели в «церковь» — это была постройка, приспособленная под пересыльную тюрьму. Мне объяснили, что ее называют «церковью» потому, что в царское время здесь был тюремный храм. Советские, естественно, нуждались не в церквах, а в тюрьмах; они переделали церковь в тюрьму, устроив в ней несколько этажей для больших камер. Там, где был алтарь, сделали уборную!..

Я попал в одиннадцатую камеру. Спертый воздух и теснота; люди истощенные, с всклокоченными бородами и ввалившимися глазами! Моя сутана привлекла внимание; посыпались вопросы. И вдруг двое заключенных, один в обычной одежде, другой в старой сутане, первый безбородый, второй бородач, бросились обнимать меня. Сердце забилось, свои! Я узнал их. Отца Николя узнать было нетрудно, мы виделись с ним в августе. Вторым был отец Венделин Яворка, иезуит. О его приезде на Буковину я ничего не знал; и теперь ни за что бы не узнал его, не вспомни я о его знаменитой окладистой бороде.

Тут же мы обменялись последними новостями: кто из нас сколько лет получил. Отец Яворка — тот же срок, что и я, отец Николя — только восемь лет. Отец Яворка был арестован после нас, в июне, когда ехал из Черновцов в другой город. Его взяли из поезда, он не смог забрать из дома даже носового платка; теперь, в разгар зимы, он страдал от холода: что-то подарил ему отец Николя, что-то — я.