Шпион в доме любви. Дельта Венеры - [125]

— Во всем существует элемент совершенства, которым нельзя обладать, — говорил он. — Я вижу его во фрагментах обработанного мрамора и в отесанных кусках дерева. Существует совершенство в теле женщины, которое можно заполучить или познать до конца, только переспав с ней.

Он ходил в развевающемся галстуке, какие носили представители богемы лет сто назад, в фуражке Гарсона и полосатых брюках вроде тех, что носит француз среднего достатка. Или напяливал черную монашескую рясу и бабочку плохого провинциального актера, или повязывал шею косынкой альфонса, которая была желтого или красного цвета, как бычьи глаза. Или ходил в костюме, который получил от продавца вместе с галстуком и который мог принадлежать гангстеру с большой дороги, или в шляпе, которая бы больше подошла отцу, выгуливающему по воскресеньям своих одиннадцать детей. Он выступал в огромных рубашках повстанца, или в клетчатых рубашках, как будто был бургундским крестьянином, или в рабочем костюме из холстины синего цвета с мешковатыми брюками. Иногда он запускал бороду и начинал напоминать Иисуса. В другой раз он брился и тогда смахивал на венгерского скрипача со странствующего рынка.

Я никогда не знала, как он будет одет, когда нагрянет ко мне в гости. Его постоянство проявлялось только в его изменчивости, в умении делаться, кем угодно. Такова натура актера, для которого жизнь есть непрерывная драма.

Он сказал мне:

— Буду на днях.

И вот он лежал на кровати и рассматривал раскрашенный потолок дома-лодки. Он разгладил ладонями покрывало и посмотрел в окно на реку.

— Обожаю спускаться сюда, к домам-лодкам, — сказал он. — Это успокаивает. Когда я здесь, мои руки кажутся мне нереальными.

По крыше лодки барабанил дождь. В пять часов в Париже всегда царит очень эротическое настроение. В это время встречаются влюбленные, между пятью и семью, как во всех французских романах. Никогда ночью, потому что все француженки замужем и могут сняться с якоря только в «чайное время», которое есть величайшее алиби. В пять часов я всегда испытывала дрожь чувственности, которую разделяла с чувственным Парижем. С приближением сумерек мне начинало казаться, что все женщины устремляются на встречу с любовниками, а все мужчины бегут на встречу с любовницами.

Уходя, он целует меня в щеку, и его борода трогает меня, словно ласкает. Этот поцелуй в щеку, который следует рассматривать как братский, включает в себя всевозможные обещания.

Мы ходили вместе ужинать, и я предложила отправиться куда-нибудь потанцевать. Мы пошли в Bal Negre. Марсель был, как паралитик. Боялся танцевать, боялся прикоснуться ко мне. Я пыталась соблазнить его на танец, но он не поддавался. Он был неловок и испуган. Когда же он наконец обнял меня, я почувствовала его дрожь и пришла в восторг от того возбуждения, в которое его привела. Быть рядом с ним было упоительно. Я наслаждалась его стройным телом.

Я спросила:

— Тебе скучно? Может, ты хочешь, чтобы мы ушли?

— Мне не скучно, просто меня что-то блокирует. Как будто все мое прошлое останавливает меня. Я не могу отдаться полностью. Эта музыка какая-то дикая. У меня такое ощущение, как будто я могу сделать вдох, но уже не выдохну. Я заторможен и сам не свой.

Я больше не приставала к нему с просьбами потанцевать, а танцевала с негром.

Когда мы уходили из Bal Negre в прохладную ночь, он говорил о препятствиях, страхе и параличе, которые жили в нем. Я чувствовала, что никакого чуда не предвидится. Я хотела освободить его при помощи чуда, не словом, не прямо, не теми словами, к которым прибегаю, когда разговариваю с больными. Я знаю, что его мучает, потому что сама однажды страдала тем же самым. Но я знаю Марселя свободного и хочу вызвать к жизни именно его.

Однако, когда он пришел в дом-лодку и увидел там Ханса, когда встретил Густаво, пришедшего в двенадцать часов ночи и остававшегося еще после того, как он собрался уходить, Марсель заревновал. Я видела, как темнеют его синие глаза. Целуя меня и желая доброй ночи, он зло косился на Густаво.

Мне он сказал:

— Выйди-ка на минутку.

Я вышла из лодки и прошлась с ним по сумеречным пирсам. Как только мы оказались одни, он нагнулся и поцеловал меня страстно и яростно, словно пил из моего рта своими припухшими губами. Я снова подставила ему рот.

— Когда ты придешь ко мне в гости? — спросил он.

— Завтра. Я приду к тебе в гости завтра, Марсель.

Когда я пришла к нему, он, желая меня поразить, надел свой лоскутный костюм. Костюм напоминал русскую одежду, на голову он надел меховую шапку, на ноги— высокие, черные валенки, доходившие ему почти до бедер.

Его комната напоминала хижину путешественника, набитую хламом со всего света. Стены были завешаны красными коврами, а постель накрыта шкурой. Комната была замкнута сама в себе, интимна и роскошна, как комнаты в опиумном сне. Шкуры, темно-красные стены, вещи, похожие на фетиши африканского священника — все вместе это выглядело фантастически эротично. Мне захотелось нагишом растянуться на шкурах и быть взятой среди этого животного запаха и ласкового меха.

Итак, я стояла посреди красной комнаты, а Марсель меня раздевал. Он обнял меня руками за голую талию. Он усердно исследовал мое обнаженное тело пальцами и ощупывал мои покатые сильные бедра.