Шпион среди друзей. Великое предательство Кима Филби - [114]
По мере старения Эллиотта боль от предательства Филби постепенно отступала. В отличие от Энглтона, он не позволял призраку Кима себя терзать и разрушать. В том, что его надули, он предпочитал видеть не признак стыда, а знак отличия. Филби манипулировал его неизменной верностью, его приверженностью старому кодексу поведения как оружием против него — какое же в этом бесчестье? Однако он не переставал удивляться, как человек, получивший такое же воспитание и образование, которого он знал «так хорошо на протяжении стольких лет», мог избрать радикально другой путь. «Я, конечно, задумывался о мотивах, скрывающихся за предательством», — написал он. В старости он делал попытки понять «Филби-человека и пытался анализировать саму личность». Стоило ему задуматься о людских жизнях, загубленных Кимом Филби, как он вскипал. «На вид он был добряком, зато в душе наверняка холодным, расчетливым и жестоким, но эти качества он умело скрывал от друзей и коллег. Он, без сомнения, был высокого мнения о себе, прячась под маской фальшивой скромности, что только развивало его эгоцентризм». Филби — двуликий Янус, заключает Эллиотт, знавший лишь один, притворный лик, «фасад шизофренической личности, обладающей особым талантом обманывать».
Если одна половина Эллиотта презирала Филби, то другая оплакивала. Он вспоминал мелкие любезности со стороны Кима, его преданность делу, передававшуюся другим, его милые проказы. Он представлял себе «печальную жизнь изгнанника» в Москве, «шпиона на побегушках среди унылых людей в однообразной серой одежде», и испытывал нечто вроде жалости к человеку с редкими талантами, чья жизнь была «потрачена впустую ради бессмысленного дела», который «решил предать друзей, семью и страну ради идеалов, ныне повсеместно дискредитированных». Он грустил по той искре, что пробежала между ними в день их знакомства в сороковом году. «В нем было очарование, — неохотно признавался он с тоской. — Говорят, до сих пор сохранилось».
Вот и Филби в старости обращался мыслями к Эллиотту и пришел к твердому выводу, что его искусно подтолкнули к бегству из Бейрута: «Все было инсценировано так, чтобы я исчез». Эллиотт был мотивирован «желанием избавить СРС от очередного шпионского скандала в Лондоне» и дал ему «зеленый свет» в Москву.
В разгар «холодной войны» имя Филби использовалось пропагандой с обеих сторон. Советы доказывали, что в Москве он живет, по выражению одного из апологетов, «как в раю». В 1968 году с одобрения (и под редакцией) КГБ он опубликовал мемуары «Моя секретная война», смесь фактов и домыслов, истории и дезинформации, рисуя советскую разведку во всем блеске, а себя самого героем идеологической преданности. А политические противники на Западе настаивали на обратном: Филби, вечно пьяный, депрессивный и разочарованный, получил по заслугам за все свои предательства и слепую приверженность дьявольской доктрине. Американский президент Рональд Рейган высказался так: «Какими же бессонными должны быть ночи Кима Филби в Москве… с какой же пронзительностью он и ему подобные должны осознавать, что в конечном счете победа будет за теми, кого они предали». Одному бывшему офицеру МИ-5 даже было известно, что происходит в голове Филби, когда он засыпает: «Он погружен в неизбывную печаль, и ему снится домик в Сассексе с розовыми кустами перед крыльцом».
Правда находилась где-то посередине. Филби был глубоко несчастен в первые годы своего пребывания в советской России, которую Берджесс выразительно описал «как Глазго субботним вечером в викторианские времена». Роман с Мелиндой быстро сошел на нет, и она вернулась к Маклину, а затем и вовсе уехала из СССР. Филби напивался, часто в одиночку, и страдал от хронической бессонницы. Позже он признал, что жизнь сделалась для него «обременительной». В какой-то момент он даже хотел с ней расстаться, порезав себе вены. Но в семидесятом году он воспрял, после того как Джордж Блейк, друг-изгнанник, познакомил его с Руфиной Ивановной, русской польского происхождения, на двадцать лет его моложе, которая станет его четвертой женой. КГБ прислал им чайный сервиз китайского фарфора в качестве свадебного подарка. Висевшие в воздухе подозрения наконец рассеялись, и в 1977 году Филби прочел лекцию сотрудникам КГБ, в которой решительно утверждал, что секретный агент не должен «колоться» на допросе, ни при каких обстоятельствах не давать признательных показаний: «Любое признание — это передача информации врагу. И, следовательно, по определению, является дурным поступком». Наверняка среди его слушателей были такие, кому было известно, что сам Филби в шестьдесят третьем дал признательные показания Николасу Эллиотту. Но они тактично промолчали.
Последние годы его жизни проходили тихо, в домашнем уюте и добросовестных трудах. Руфина с переменным успехом пыталась отвадить его от алкоголя. Он выполнял для Советов разную работу, включая обучение новобранцев-особистов и мотивацию национальной хоккейной дружины — при том что, как однажды заметил Эллиотт, Филби был помешан на крикете и «не проявлял никакого интереса к другим видам спорта». Когда его наградили орденом Ленина, он сравнил это с посвящением в рыцари, «высшим знаком отличия». В свою очередь, он никогда не критиковал систему, которую поддерживал всю сознательную жизнь, не признавал истинной сути организации, в которой так долго служил, и не произнес ни одного слова раскаяния. В стиле официальной советской пропаганды он неизменно утверждал, что если и допускались какие-то практические ошибки, то виноваты в этом отдельные люди, а не коммунистические идеи.
