Шпион, пришедший с холода. Война в Зазеркалье - [170]

– Вы видите что-нибудь? – уже во второй раз спросил Холдейн.

– Нет. – Эвери передал ему бинокль. – Он просто растворился в темноте.

– Не заметили света в сторожевой вышке? Они бы включили лампу, если бы хоть что-то услышали.

– Нет, но я смотрел в сторону Лейсера, – ответил Эвери.

– Вам следует называть его Майской Мушкой, – подал голос стоявший позади Леклерк. – Даже Джонсону теперь известна его настоящая фамилия.

– Я уже забыл ее, сэр.

– Впрочем, он уже все равно на той стороне, – сказал Леклерк и пошел к машине.

Они возвращались в полном молчании. А когда вошли в дом, Эвери вдруг почувствовал на плече дружеское прикосновение и обернулся, ожидая увидеть за спиной Джонсона, но уперся взглядом в худощавое лицо Холдейна. Его выражение заметно изменилось, став умиротворенным, как у человека, только что оправившегося от долгой болезни, на нем не осталось ни следа свойственной ему прежде страдальческой муки.

– Я не горазд на похвалы, – сказал Холдейн.

– Вы думаете, что он перебрался благополучно?

– Вы отлично поработали. – Он улыбнулся.

– Мы бы точно услышали, если бы что-то случилось, верно? Выстрелы, крики, свет прожектора?

– Да, теперь мы уже ничего не можем сделать. Все отлично. – Он зевнул. – Предлагаю лечь спать пораньше. Сейчас нам нечем себя занять. До завтрашнего вечера, само собой.

В дверях он остановился и, не обернувшись, сказал:

– Знаете, все это представляется не совсем реальным. На войне все было предельно ясно. Им приказывали, и они шли на задание. А почему пошел он, а, Эвери? Джейн Остин считала деньги и любовь властителями нашего мира. Но ведь Лейсер пошел не из-за денег.

– Вы же сами сказали, что нам не дано этого узнать. Как раз в тот вечер, когда он позвонил.

– Мне он говорил о ненависти. Ненависти к немцам, но я ему не поверил.

– Но вот он ушел. Мне казалось, что больше для вас ничто не имеет значения. Вы же не принимаете такое понятие, как «мотив», – тоже ваши слова.

– Он сделал это не из чувства ненависти. По крайней мере это нам известно. Тогда что же он такое на самом деле? Он сейчас на самой грани, как умирающий на смертном одре. О чем же он в такой момент думает, что у него на уме?

– Не надо так о нем говорить.

– А! Вот в том-то и дело. – Холдейн снова повернулся к Эвери, причем умиротворенное выражение не покидало его лица. – Когда мы впервые с ним встретились, он был человеком без любви. Объяснить вам, что такое любовь? Или вы сами знаете? Впрочем, скажу все равно: любовь – это нечто, что вы еще можете предать. Вот почему в нашей профессии ей нет места. Зато других людей мы не заставляем ничего для нас делать силой. Мы даем им возможность обрести любовь. И с Лейсером это случилось тоже, не правда ли? Если можно так выразиться, он женился на нас из-за денег, а оставил по любви. Он обрел «второе дыхание», дал второй обет верности. Я только не уловил момента, когда это с ним произошло.

– Что вы имеете в виду? Из-за каких денег?

– Трактуйте это в расширенном смысле. Из-за всего, что могли ему дать мы. А он отдал нам свою любовь. Кстати, я заметил у вас на руке его часы.

– Я просто храню их до его возвращения.

– Вот как? Что ж, спокойной ночи. Или правильнее уже будет сказать, доброе утро? – Он рассмеялся. – Как быстро теряешь чувство времени. – А потом заметил, как будто уже разговаривал сам с собой: – Цирк охотно помогал нам. Очень странно. Хорошо бы выяснить почему.

Лейсер тщательно вытер лезвие ножа. Загрязненное лезвие следовало немедленно очистить. На старой лодочной станции он поел и выпил из фляжки немного бренди. «После этого, – говорил Холдейн, – придется переходить на подножный корм. Вы не сможете бродить там с банками западной ветчины и с фляжками французского бренди». Он открыл дверь и вышел на причал, чтобы умыться водой из озера.

В темноте вода казалась совершенно ровной и неподвижной. Ее поверхность напоминала гладкую, без единой морщинки кожу, чуть скрытую вуалью плавающего сверху серого тумана. Лейсер мог видеть камыши у противоположного берега. Ветер, который с наступлением рассвета начал стихать, едва шевелил ими, почти не задевая воды. Позади озера виднелись тени невысоких холмов. Он почувствовал себя отдохнувшим и успокоившимся. Но внезапно содрогнулся, вспомнив об убитом юнце.

Он зашвырнул банку из-под консервов и пустую уже фляжку как можно дальше в озеро, и, как только они упали в воду, из камышей лениво вспорхнула цапля. Наклонившись, он поднял с берега плоский камень и пустил его вдоль поверхности воды. Он оставил три «блина», прежде чем пошел ко дну. Кинул еще один, но тот утонул сразу. Вернувшись в сарай лодочной станции, Лейсер взял рюкзак и чемодан. В правой руке он ощущал сильную боль: по всей видимости, она была вызвана тяжестью чемодана. Откуда-то издалека донеслось мычание коров.

Лейсер направился на восток вдоль тропы, проходившей берегом озера. Ему нужно было уйти как можно дальше до восхода солнца.

По пути он миновал, должно быть, с полдюжины деревенек. Ни в одной не проглядывало ни признака жизни и стояла почти полная тишина, потому что здесь не гулял даже самый легкий ветерок. Ему не встречалось никаких дорожных указателей, ни единой мало-мальски новой постройки. Он заметил это как-то совершенно внезапно. Вот откуда бралось ощущение полнейшего покоя. Ничего нового годами, десятилетиями. На деревенских улицах отсутствовали даже фонарные столбы. Не попадалось вывесок баров или магазинов. Здесь царила равнодушная ко всему тишина, что Лейсера вполне устраивало. Он погружался в нее, как человек погружается в ласковые волны моря, ощущая прохладу и спокойствие, нарушаемое посещавшими его то и дело воспоминаниями об убитом мальчишке. Потом он заметил отдельно стоявший фермерский дом. От дороги к нему вела длинная тропа. Лейсер остановился. На полпути к дому кто-то оставил мотоцикл с переброшенным через сиденье старым плащом. Кругом не было ни души.