Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны - [19]

Гордиевский с легкостью влился заново в датскую жизнь и культуру. Михаил Любимов вернулся в Москву, чтобы занять высокий пост в британо-скандинавском отделе, а Гордиевский занял его прежнее место. Эта новая для него разновидность разведывательной работы оказалась и очень интересной, и довольно разочаровывающей: выяснилось, что датчане — слишком милые люди, чтобы становиться шпионами, слишком честные, чтобы заниматься подрывной деятельностью, и слишком вежливые, чтобы от всего этого сразу отказываться. Любая попытка завербовать датчанина наталкивалась на непрошибаемую стену учтивости. Даже самые пламенные датские коммунисты не желали идти на измену родине.

Но бывали исключения. Например, Герт Петерсен — лидер Социалистической народной партии Дании, а позже депутат Европейского парламента. КГБ присвоил Петерсену кодовое имя Зевс и занес его в списки «доверительных контактов»: он передавал секретные сведения военного характера, которые добывал во внешнеполитическом комитете Дании. Это был хорошо информированный и очень жадный до выпивки человек. Гордиевского поражала (и даже немного восхищала) его способность поглощать немыслимое количество пива и шнапса за счет КГБ.

Новый советский резидент в Копенгагене, Альфред Могилевчик, назначил Гордиевского своим заместителем. «У вас светлая голова, вы энергичны и к тому же обладаете способностью находить с людьми общий язык, — сказал ему Могилевчик. — Кроме того, вы хорошо знаете эту страну и говорите по-датски. Так чего же еще мне желать?» Гордиевского повысили до звания майора.

Внешне все выглядело прекрасно — Гордиевский плавно продвигался вверх по служебной лестнице, но в душе у него царил хаос. За два года, проведенные в Москве, он стал относиться к коммунистическому режиму еще менее приязненно, а вернувшись в Данию, проникся лютым отвращением к советскому ханжеству, лицемерию и коррупции. Он стал больше читать и коллекционировать книги, которые нельзя было иметь в домашней библиотеке в России: произведения Александра Солженицына, Владимира Максимова и Джорджа Оруэлла, а также западные исторические труды, в которых изобличались ужасы сталинской эпохи. Из Канады просочились известия о перебежке Каплана. Его институтского друга заочно судили в Чехословакии за разглашение государственной тайны и приговорили к двенадцати годам тюрьмы. Гордиевский был потрясен, но задумывался иногда и о том, услышали ли на Западе его собственный крик возмущения после подавления Пражской весны. Если да, то почему не последовало никакого отклика? А если западная разведка когда-нибудь попытается выйти с ним на контакт, примет он их заигрывания или же отвергнет? Позднее Гордиевский утверждал, что только и ждал, когда же ему подадут сигнал с той стороны, однако в реальности наверняка все было куда сложнее, чем представало в памяти задним числом. Впрочем, так бывает почти всегда.

Вращаясь в дипломатических кругах, Гордиевский часто замечал одного высокого общительного англичанина.

У Ричарда Бромхеда имелись две фотографии Гордиевского — обе ему предоставили датчане. Один снимок был сделан тайком во время его прошлой командировки, а второй, более свежий, взят с его заявления на получение визы.

«Передо мной было суровое, но совсем не неприятное лицо. Человек это был явно упрямый и закаленный, и я не представляю, как — даже в тех обстоятельствах, что описывались в лондонском донесении, — кому-то могло прийти в голову, что он гей. В любом случае он не выглядел человеком, к которому западной разведке будет легко подступиться». Подобно многим другим представителям своего поколения и класса, Бромхед полагал, будто все геи ведут себя и выглядят так, что это сразу выдает их с головой.

Их первая личная встреча произошла в краснокирпичном здании копенгагенской мэрии (Radhus) на открытии художественной выставки. Бромхед знал, что там будет советская делегация. Как завсегдатай «дипломатического ланч-клуба», где вращались вперемешку настоящие дипломаты и тайные шпионы, он уже завел знакомства с несколькими советскими чиновниками. «Я довольно близко сошелся с одним жутким коротышкой, он был родом из Иркутска, бедолага». Бромхед заметил этого низкорослого иркутянина в группе советских дипломатов, среди которых был и Гордиевский, и ринулся к ним. «Без излишней назойливости, приветствуя всех сразу, я сумел адресовать это общее приветствие и Олегу. Я не стал спрашивать, как его зовут, а сам он не назвался».

У них завязался сбивчивый разговор об искусстве. «Стоило Олегу заговорить, как вся его суровость пропала, — вспоминал потом Бромхед. — Он оказался улыбчивым, и улыбка у него была настоящая, не фальшивая, как часто бывает у кагэбэшников. Этот новичок держался естественно и, похоже, искренне радовался жизни. Он мне сразу понравился».

Бромхед доложил в Лондон, что контакт с объектом установлен. Главной трудностью оказалось собственно общение. Бромхед позабыл почти весь свой русский, по-датски знал всего горсточку слов, знания немецкого тоже катастрофически не хватало: тот язык, на котором он понукал немецких военнопленных, в данных обстоятельствах ему никак не годился. А Гордиевский, прекрасно говоривший по-немецки и по-датски, совсем не знал английского. «С горем пополам мы друг друга понимали», — говорил Бромхед.