Шпандау: Тайный дневник - [9]

Ночью при искусственном освещении я нарисовал по памяти Цеппелинфельд. Старую версию с длинными колоннадами. Все-таки она лучше более позднего проекта. Первая идея всегда верная, если в ней нет фундаментальных ошибок.

10 ноября 1946 года. До войны я видел фильм, в котором доведенный до отчаяния человек пробирается по пояс в глубокой воде по парижской канализации к дальнему выходу. Образ этого человека часто преследует меня во сне.

11 ноября 1946 года. За прошедший месяц произошло много изменений к лучшему. Нас каждый день выпускают на получасовую прогулку. Но по отдельности. Нам запрещено разговаривать друг с другом. Однако, когда мы вместе работаем, нам иногда удается переброситься парой слов, если охранники в хорошем настроении.

13 ноября 1946 года. Несколько дней предавался мечтам. На улице — плотный туман. Охранники единодушно полагают, что Гитлер жив.

14 ноября 1946 года. В течение нескольких дней с девяти до половины двенадцатого мы трем металлической мочалкой железные пластины галереи, отчищая их от ржавчины. Потом пластины смазывают маслом. Когда я стою, согнувшись, у меня кружится голова — это говорит о том, как человек слабеет за тринадцать месяцев тюремного существования.

Сегодня, лежа на койке и размышляя, я обдумывал вопрос: будет ли плохо для Германии, если ее сделают технологически отсталой страной? И еще: что, если технологически неразвитый мир предоставляет больше возможностей для расцвета науки и искусства? Если некоторые планы будут воплощены в жизнь и нас низведут до статуса аграрной страны, не станем ли мы счастливее других наций, перед которыми открывается широкое будущее? По иронии судьбы Гиммлер и Моргентау были не столь далеки в своих взглядах от того, что могло бы стать идеальным положением для Германии. Даже если принимать обе теории за тот вздор, каковым они и являются, все равно остается идея нации, лишенной права на все, кроме культуры. Как Германия справится с этим ограничением после нынешней катастрофы? Я думаю о роли Греции в Римской империи, но еще и о роли Пруссии после краха 1806 года.

15 ноября 1946 года. Занимался рисованием. Сделал наброски небольшого дома. Окружающий пейзаж доставляет мне особенное удовольствие.

18 ноября 1946 года. Мы с Ширахом нагружаем тележку досками и тащим несколько сотен метров. Эта работа нас согревает несмотря на дождь. Дрова чудесно пахнут лесом — наверное, их недавно привезли с лесопилки.

15 ноября 1946 года. Сегодня в душевой Гесс признался, что симулировал потерю памяти. Я стоял под душем, а он сидел на стуле и вдруг ни с того ни с сего сказал:

— Психиатры пытались меня запутать. Я уже готов был сдаться, когда привели мою секретаршу. Пришлось притвориться, что я ее не знаю, а она разрыдалась. Мне с огромным трудом удалось сохранить бесстрастное выражение лица. Теперь она, конечно же, считает меня бессердечным.

Эти слова, безусловно, вызовут много разговоров, потому что нас охраняет американский солдат, понимающий по-немецки.

16 ноября 1946 года. Много рисовал. Сделал рисунок дома на две семьи и Цеппелинфельда с тыла. Долго не получались деревья: профессиональная болезнь архитекторов. Через десять лет обязательно получатся! Решение: научиться рисовать. От романтических фантазий о том, что архитектура может стать заменителем моей коллекции картин, теперь ничего не осталось. Я раздаю рисунки солдатам, которые их попросили.

22 ноября 1946 года. Несколько дней в камере стоит жуткий холод. Я читаю и пишу, завернувшись в одеяло. Работы Гёте, изданные в «Пропилеях», являются весьма полезным чтением, несмотря на хронологический порядок, если у вас много свободного времени, как у меня сейчас. Читая этот труд, отчетливо видишь, как разные события и впечатления пробуются на вкус, а потом общий итог различных побуждений появляется в произведении Гёте. Гёте находит материал, а не создает его. В его законченных работах творческий процесс виден не столь отчетливо. Хотя в школе нам приходилось учить наизусть «Германа и Доротею», эта поэма остается одним из моих любимых произведений наряду с «Принцем Фридрихом Гомбургским» Клейста и «Торквато Тассо» Гёте. Приветливое, до странности «буржуазное» звучание гекзаметра, уют, скромность и удивительное тепло этого мира трогают меня, отчасти потому что это мой мир — но еще и потому, что он являет собой полную противоположность чрезмерному, бесчеловечно грандиозному миру Гитлера, в котором я сбился с пути. Или все-таки я не до конца потерял себя?

28 ноября 1946 года. Утром, чтобы отвлечься, я записал ежедневные звуки, которые служат неизменным фоном моей тюремной жизни. В семь часов утра будят арестантов нашего крыла: «Подъем, подъем! Быстро!» Как пес в конуре, я различаю офицеров по голосам, охранников по шагам. Топот ног по винтовой лестнице. Через некоторое время они возвращаются назад, осторожно ступая; арестанты несут свой завтрак и боятся расплескать кофе.

На первом этаже через короткие промежутки времени раздается голос Йозефа Майра, австрийского фермера, одного из военнопленных, которые заботятся о нас: «Хлеб, хлеб, хлеб!» Каждый раз после его выкрика слышится короткий лязг металла. На седьмом выкрике он останавливается перед моей камерой, вешает сбоку ночной фонарь и передает мне четыре кусочка белого хлеба. Несколько минут спустя: «Кружки». Через отверстие в двери Йозеф наливает из кофейника черный кофе без сахара в мою алюминиевую кружку, которую я протягиваю ему, сидя на койке. Завтрак в постель, так сказать.