Шпаги и шестеренки - [75]

Фицрой был неутомим. Сперва под псевдонимом «Senex», затем публично он выступал против Дарвина, в действительности же – против перспектив, которые учение натуралиста открывало перед человечеством. По совести говоря, он не мог обвинять Дарвина в неосмотрительности: в ту ночь на острове натуралист с Филлипсом были слишком далеко и не подпали под воздействие моллюсков. Дарвин лишь догадывался – а Фицрой точно знал, зачем те искали остров. Зачем явились из далеких глубин космоса в цилиндрическом летательном аппарате, на который случайно наткнулся «Бигль».

Паломничество – вот что было причиной их появления. Паломничество к далекому первопредку, моллюсковому Адаму, а может, и богоспруту, своеобразному Христу, заточенному в глубоководной темнице эоны назад. Они явились узреть живую святыню – и в панике осознали, сколь велика разница между ними и их пращуром. Насколько они чужды друг другу.

Дарвин был много сообразительней и прозорливее Фицроя: он своим умом догадался о том, что капитан после той ночи твердо знал. Живые организмы со временем, под воздействием внешней среды, неизбежно изменяются, – и Фицрой мог лишь предполагать, как воспримет человечество это откровение.

Но и его борьба с Дарвином была тщетной попыткой отвлечься от еще более чудовищной истины – капитан понял это много позднее. Когда услышал первые разговоры о возможности беспроводной радиосвязи и сообразил, что мог мастерить преподобный Мэттьюз до того, как однажды ночью сознание его окончательно прояснилось. Некий странный прибор, безделица, игрушка, над которой все насмехались, – что сделал он с этим прибором… или, точнее, – что сделал тот, чье сознание даже после смерти головоногого тела осталось, будто кукушонок в гнезде, под черепным сводом Мэттьюза. Тот, кто счел необходимым продублировать сигнал, отправленный с острова другим своим собратом. Тот, кто умер не раньше, чем убедился: сделано все возможное.

«Нет, – думал Фицрой, – нет страшнее безбожника, чем истово веровавший, но в вере своей разочаровавшийся».

Он искал способ предупредить других о своих догадках, но понимал: сам же лишил себя всякой опоры. Высмеивая Дарвина. Отрицая очевидное. Замалчивая то, о чем молчать не следовало.

Невозможно остановить прогресс, но задержать его – под силу даже одному человеку. И порой последствия этой паузы могут оказаться роковыми. Как для тех дикарей, что не желали смириться с истиной, принесенной им преподобным Мэттьюзом и Джемми Пуговицей.

Капитан Роберт Фицрой покончил с собой 30 апреля 1865 года, в возрасте шестидесяти девяти лет. Перерезал себе горло бритвой, не в силах справиться с мыслью о том, что мог предупредить катастрофу, остановить тех, кто рано или поздно снова явится на Землю. Прилетят уже не для того, чтобы совершить паломничество, – но чтобы уничтожить ее и само воспоминание о своей оскверненной, развенчанной святыне.

Когда капитан умирал, в ушах его стояло непрерывно повторяющееся, жалобное чередование двух нот, плач двух брошенных существ, которые осознавали свое одиночество и мысленно взывали к тому, кто некогда был божеством их народа. «Кту́лла, кту́лла, кту́лла, кту́лла», – слышал он – как слышал тогда, удирая к вельботу.

Фицрой надеялся, что никому больше на Земле не доведется услышать эти звуки.

До первой вспышки на поверхности Марса, которую зафиксирует французский астроном Жавель, оставалось четверть века. Двадцать семь лет – до публикации книги Персиваля Лоуэлла, в которой тот выскажет предположение о существовании на Марсе жизни.

Пятьдесят шесть лет – до момента, когда грузовое судно «Бдительный», отклонившись от курса, отыщет тяжеловооруженную яхту «Сигнал» из новозеландского Данидина с единственным выжившим моряком, норвежцем Густавом Йохансеном.

Владимир Свержин Шаги коммодора

Молоточек ударил по чеканному бронзовому гонгу, порождая глубокий продолжительный звук. Приоткрылось зарешеченное окошко в двери. Но тот, кто хотел разглядеть посетителя, потерпел фиаско. В то утро смог плотно закутал в грязное одеяло столицу Британии, со скромным достоинством именующей себя Великой, оставляя взгляду лишь бесформенный силуэт. Голос, просочившийся в прихожую с клочьями тумана, принадлежал даме:

– Простите, мистер Шерлок Холмс здесь живет?

Привратник, чересчур смуглый для промозглого лондонского климата, скривился, как от зубной боли. Но, взяв себя в руки, крикнул в переговорную трубу, какая обычно используется на кораблях для соединения капитанского мостика с машинным отделением:

– Мистер Стивен, к вам посетительница!

Со второго этажа сквозь жестяной раструб послышалось не без ворчливости:

– Ко мне, или опять к этому обманщику? – Красноречивое молчание было ему ответом. – Ладно, проси, – смилостивился тот, кого назвали мистером Стивеном.

Человек завозился с задвижкой, приоткрыл дверь, впуская незнакомку, и небрежным жестом показал на лестницу, ведущую в жилые помещения. Молодая женщина лет, пожалуй, не более двадцати трех – двадцати пяти, с опаской оглянулась на неприветливого «дикаря» в пехотном мундире без знаков различия. Из-за широкого алого кушака торчал изукрашенный восточный кинжал, зеленая чалма сикха довершала экзотический портрет «мажордома». Девушка повернулась к нему спиной, привычно полагая, что тот поспешит услужливо помочь ей снять дорожный плащ, но не тут-то было. Мужчина безучастно отвернулся, закрыл входную дверь и вновь указал на лестницу, недоумевая, отчего посетительница все еще здесь. Дама пожала плечами, сбросила плащ на перила, демонстрируя расшитый серебряным шнуром редингот, остро модный в этом сезоне.