Шпаги и шестеренки - [74]

«Бигль» они отыскали спустя примерно полчаса – или это он их отыскал, уж как посмотреть. Поскольку преподобный до сих пор не пришел в себя, Фицрой не без угрызений совести все списал на его расстроенную психику. Не было никакого острова, а были погоня в ночи, невнятная потасовка на двух вельботах, геройски погибший Уилкинсон. Бочки, канувшие вместе с любимцами команды в пучину.

Уже через несколько дней преподобному сделалось лучше. Он начал вставать с койки, охотно ел, с интересом разглядывал окружающий мир – так, словно видел его впервые, – однако же по-прежнему молчал. Фицрою Мэттьюз напоминал сейчас Джемми Пуговицу в самые первые дни путешествия мальчика на «Бигле».

Жизнь между тем текла своим чередом, и судно двигалось по некогда установленному курсу, отклонившись от него не столь уж существенно, если сделать поправку на туман и штиль, и прочие превратности путешествия. Все вернулось на круги своя: Байно обменивался остротами с Мартенсом, тот корпел над очередными набросками, Дарвин вел дневник и пристально изучал запрыгнувших на палубу летучих рыб… И только Мэттьюз с некоторым отстраненным любопытством скитался по судну, подолгу задерживаясь то на капитанском мостике, то в столовой, подбирая там и здесь какой-то мусор, из которого пытался как будто соорудить нечто осмысленное – или, точнее, казавшееся ему таковым. Порой он приходил в каюты и сидел, с рассеянной улыбкой наблюдал за Дарвином, Мартенсом, Фицроем, лейтенантом Уикемом…

– Боюсь, – однажды заметил натуралист, – преподобный вернулся в своем развитии к тем благословенным временам, когда он был младенцем. Такое ведь случается, доктор Байно?

– Ну, если разум не справляется с тем, что узнал и пережил… – Врач отвечал нехотя, как будто речь шла о вещах, в которых он не был до конца уверен.

– А не может ли то же самое произойти с человечеством, – тихо спросил Дарвин. – Столкнувшись с некой истиной… испытав чудовищное потрясение…

Фицрой с почти удавшейся ему небрежностью отложил читанный уже трижды альманах и поднялся.

– Это вы к тому нашему давнему разговору о прогрессе? Ну да, если бы древние египтяне или ассирийцы вдруг оказались на своих верблюдах посреди, допустим, Лондона, – они бы, наверное, в первый момент опешили. Но быстро изыскали бы объяснение: что-нибудь про ад или рай, каким они его себе представляли.

– А если бы они поняли, куда попали на самом деле? Что это их будущие, их потомки?.. Или… если бы мы с вами увидели Ноя, Адама, Каина?

– Пустой разговор, – отрезал Байно. – К чему эти домыслы? Что вы хотите сказать, Дарвин?

– Я думаю о моллюсках, которых мы подобрали. О том, зачем они стремились так попасть на тот остров.

– Господи, Дарвин, – засмеялся Фицрой, – они никуда, ровным счетом никуда не стремились. Вас там не было, но мы-то видели. Они… это просто какой-то яд, который они впрыснули Мартенсу и преподобному: один пришел в себя быстрее, другой… увы. Все наши тогдашние шутки о разуме… ну, вы же не принимаете их всерьез? Разумны, как всякий высокоорганизованный хищник, но не более того. Впрыскивают яд, вынуждают дельфинов или мелких китов плыть, куда им нужно, в какую-нибудь пещеру, и там пожирают. Вот и весь разум.

– Но сны, которые мы видели? И рисунки – их рисунки ведь напоминали остров, я это потом понял!

– Или, – вмешался Байно, – нафантазировали себе. Задним числом о чем только не догадаешься!.. Это я вам сейчас как медик, поверьте.

– Но вы не можете отрицать их сходства: «баклажанчиков» и… той твари, что выбралась из двери. А вы, Мартенс? Вы со мной согласны?

Художник, все это время сидевший с каменным лицом, извинился и вышел вон.

– Господи, – сказал Байно, – это был какой-нибудь разросшийся слизняк или другое неведомое науке беспозвоночное. И выбралось оно из пещеры. Из пещеры, Дарвин, не из двери, побойтесь Бога! Что до сходства – ну, ваши вьюрки вон тоже похожи друг на друга: две лапы, два крыла, один клюв. Так и у этих: щупальца, глаза, голова… Клюв тоже. – Байно хохотнул. – Но все же различий, согласитесь, много больше.

– Клюв, да… – пробормотал Дарвин. – Клювы… и щупальца…

Он поднялся и вышел из кают-компании – очень похожий сейчас на Мэттьюза, каким тот стал после возвращения. Несколько следующих дней Дарвин пребывал в задумчивом состоянии, что-то писал на отдельных листах, перечеркивал, хмурился.

Фицрой наблюдал за ним с тревогой – однако скоро понял, что это лишь очередная страсть, охватившая естествоиспытателя. Новая идея, не более того.

Ничего, что было бы на самом деле связано с островом.

Лгать оказалось легко и просто. Капитан даже сам не подозревал, насколько. Фицрой открыл для себя это очевидное правило, почти закон природы: «Чем больше ты напуган, тем проще врать».

Впоследствии он не раз следовал ему – пусть и с переменным успехом. Сложнее всего оказалось сражаться с Дарвином, когда тот – видимо, после длительных, серьезных сомнений – все же осмелился обнародовать свою теорию о происхождении видов. Впрочем, возможно, дело было не в сомнениях, а в поисках доказательств, которые он мог привести; вряд ли Дарвин рискнул бы писать в своей книге о других клювах, тем более – о щупальцах, эволюционировавших за столько лет.