Шпага для библиотекаря. Книга 1 - [57]

завёл свою нудную песенку оселок, а я сидел и смотрел на тускло-огненные змейки на дотлевающих углях. Как тогда, в двадцать первом веке, у костра поисковиков. Или в двадцатом – в библиотеке, у печки-голландки, в ожидании наступающего нового, тысяча девятьсот восьмидесятого года. Сколько времени прошло с тех пор – не календарного, в котором сейчас сам чёрт ногу сломит, а моего личного, «биологического», как любят выражаться фантасты? Двое, суток, трое? Где-то около того…

Что сделано за это время? Вроде, не так уж и мало: если бы я знал, где искать хозяев той «туманной комнаты», то смог бы предоставить им подробный отчёт. Клубная библиотека, эта «бомба времени», способная взорвать ход здешней истории, предана огню. Книги, избежавшие общей участи – сохранённый Ростовцевым учебник истории для восьмого класса, четвёртый том «Войны и мира», который я зачем-то сунул в седельный чемодан перед тем, как покинуть ДК – вряд ли способны на что-то повлиять. Они – и драная подшивка журнала «Крокодил» за 1976-й год, подобранные гусарами ряди известных целей (бумага-то мяконькая, барин, на подтирку одно удовольствие!). Правда, есть ещё воз с книгами, стыренный Гжегошем – и вот это куда серьёзнее. У поляка было довольно времени, чтобы отобрать нужные тома, и недаром никто пока не собирается возвращать меня и прочих попаданцев домой, на перспективу чего мне ясно намекнули в «туманной комнате»…

Но только ли в книгах дело? Сдвинутые сроки Бородинской битвы, Шевардинский бой, пошедший, вроде, и по схожему сценарию, а всё же – немного иначе… И даже если время прямо сейчас закольцуется, и я вернусь назад – то в исторических трудах вместо двадцать шестого августа, оно же, седьмое сентября по новому стилю будут значиться двадцать девятое и десятое числа соответственно. Достаточно ли это для того, чтобы сделать мир неузнаваемым? Знать бы…

А может, я изначально неправильно ставлю вопрос? Каковы бы ни были причины, вызвавшие эту отсрочку, к нашей – моей и прочих попаданцев, – деятельности они отношения не имеют. Подобный эффект способна вызвать, скажем, перемещённая из будущего мотострелковая бригада – но уж точно, не горстка студентов с поселковой библиотекой, которую к тому же, спалили дотла… Но, даже если предположить, что наше появление само по себе затронуло некие внечувствительные «мировые струны» – то как быть с гибелью Веллингтона, случившейся аж за два года до этого знаменательного события? А сколько ещё таких мелких и крупных изменений, а которых я попросту не знаю, и, скорее всего, не узнаю вовсе? Интернета тут нет, придётся копаться в книгах, подшивках газет, расспрашивать людей – а у меня и без того хватает проблем…

– Скажите, корнет… – я повернулся к Веденякину, который как раз воевал с пробкой бутылки, одной из тех, что остались у нас от недавних трофеев. – Вы у Ростовцевых Мати… простите, Матильду не встретили? Она, вроде, вместе со старой графиней уехала?

– Вашу-то спутницу? – ухмыльнулся корнет. – Как же-с, там она, никуда не делась. – Весьма пикантная жидовочка, и с ранами ловко обращается. До лекарской барышни ей, конечно, далеко, но барону она весьма умело повязки меняла…

Под «лекарской барышней» Веденякин подразумевал медсестричку Людочку, оставшуюся с тётей Дашей и партизанами.

Я согласно кивнул, не зная, что на это ответить. Мне, конечно, было известно, что родители Матильды – евреи, в конце шестидесятых перебравшиеся в Софию из хорватского Загреба. Недаром, в середине девяностых, когда Балканы отчётливо стали скатываться в нищету и кровавый хаос, и было неясно, ограничится ли это Югославией, или выйдет за её пределы, она предпочла вместе с родителями выехать на историческую родину. Но в семьдесят девятом, в Москве её национальность не интересовала меня совершенно. А Мати насколько мне известно, и в синагоге-то ни разу не была, как и её отец, болгарский партийный работник средней руки.

Но – то там, а то здесь: для местного дворянского общества любой выходец с Балкан либо мусульманин, либо православный, третьего как бы и не дано. На обитательницу гарема Мати не слишком похожа – так что старая графиня наверняка предложила ей посетить церковь, поблагодарить небеса за чудесное спасение от супостата. А Мати, ни на секунду не задумавшись о последствиях (интернациональное воспитание, а как же!), ей и ответила. Спасибо, хоть не заявила, что не верит в Бога – а ведь могла бы…

Впрочем, особой беды тут нет: до первого сколько-нибудь значительного всплеска антисемитизма ещё верных лет семьдесят. Но осадочек, конечно, останется, тут и к гадалке не ходи. Вот и корнет, несмотря на всё его светское воспитание позволяет себе отзываться о ней весьма даже фривольно.

– Значит, говорите, она ходит за Вревским?

– А то, как же! – корнет, наконец, справился с пробкой и протянул бутылку мне. Я понюхал – то ли креплёное вино, то ли портвейн. – Да и сам барон отнюдь не против, вы бы видели, как он на неё смотрел…

– Раз сил хватает на барышень пялиться, значит, скоро пойдёт на поправку. – сделал я вывод. – А сейчас, давайте-ка выпьем корнет, за то, чтобы нам пережить завтрашний день. Помяните моё слово: много будет крови, ох, много…