Шпага для библиотекаря. Книга 1 - [56]

Русские – солдаты, ополченцы, которых здесь было немеряно, и даже крестьяне из соседних деревень, в лаптях и армяках – весь день копали землю, плели фашины, заполняли землёй туры и вколачивали брёвна, торопясь укрепить редут в центре позиции и флеши на правом фланге, возле деревни Семёновское. И я один среди всех собравшихся на этом поле людей знал, что скоро этот редут навсегда войдёт в историю как «батарея Раевского», «курганная батарея», «ля гранд редут», «ля фаталь редут», «ля редут дю сентр»[19]. А флеши получат название по имени смертельно раненого там Петра Ивановича Багратиона. Или… не получат? Изменения естественного (с моей, разумеется, точки зрения, разумеется) хода событий заметны уже невооружённым глазом – и они нарастают, подобно снежному кому.

Темнеет в начале осени поздно. Часам к десяти пополудни стук топоров и визг пил постепенно утих. Над полем поплыл, смешиваясь с вечерним туманом, дым сотен, тысяч костров, повисла глухая какофония из конского ржания, тележного скрипа, металлического лязга. И голосов, конечно – они сливались в неясное бормотание, из которого мой слух вычленял отдельные фразы:

– … куцы прёшь, храпоидол, не видишь, што ли, пораненный здеся лежит! Креста не тебе нету!

– Васятка, воды принеси! И манерку мою прихвати, для Бога прошу…

– Оно конешно, Евсей Лучич, сукнецо у вас на шинели знатное, сносу ему не будет. А у меня корявое да редкое, аж просвечивает! Воры интенданты, истинное слово…

– … драгунские квартирьеры нас из изб взашей попросили, а мы обиделись – как же так, мы, небось, тоже в удобстве ночевать желаем! И пошли по мордасам хлобыстать, токмо держись! А ихнее благородие господин поручик и командуют…

Позади захрапело. Я обернулся – и едва успел отпрянуть от вынесшейся из темноты оскаленной конская морда с чёрными, как крупные сливы, глазами. На лбу перекрещены ремешки, усаженные блестящими латунными бляхами, в пасти лязгает какая-то железяка, летят клочья пены.

– Простите, Никита Витальич, не заметил! А ты, Сёмка что стал столбом? Коня прими, расседлай и поставь у маркитанта на коновязи.

Гусар, к которому обратился Веденякин, суетливо подскочил от костра, взял поводья. Конь мотал башкой, гусар похлопал его по бархатному носу.

– Сил моих больше нет! – пожаловался корнет. – От самого Можайска скакал, и всё полями. Дорога-то забита, не проехать…

Веденякин был отправлен поручиком в Можайск утром, сопровождать раненого в Шевардинском деле барона Вревского и передать его с рук на руки семейству Ростовцева с просьбой позаботиться о боевом товарище сына. Для пущего пригляда при бароне было велено оставить там ещё и ростовцевского ординарца Прокопыча – тот получил сабельный удар в плечо, и сколь не сопротивлялся решению «барина», был безжалостно отправлен в тыл.

Юному субалтерну Косте Трунову повезло меньше – его недосчитались после ночной рубки с уланами. Ростовцеву ни так и не удалось выяснить: то ли юноша погиб от удара уланской пики, то ли отбился в темноте от своих, когда сумцы, не выдержав натиска поляков, принуждены были рассыпаться в стороны, и только темнота спасла их от полного истребления? Разыскать своих в грандиозном столпотворении на пространстве от деревни Утица до села Бородино, забитом войсками, обозами, биваками – задача непростая. Особенно, если Трунов ранен, а то и остался безлошадным, чего в этих обстоятельствах исключать тоже не стоит. Впрочем, тогда ему ничего особо и не угрожает: прибьётся к первой попавшейся русской воинской части, как сделал это в своё время барон Вревский – накормят, перевяжут, обогреют… Хуже, если он лежит сейчас на поле возле Шевардина среди мёртвых тел, конских и человеческих, и мучительно гадает, что случится раньше: подберут его французские санитары, или остатки жизни вытекут вместе с кровью из ран…

У костра гудели голоса. Вскочившие при появлении Веденякина гусары расселись по местам, накрыли шинелью бочонок, заботливо расправили складки. Корнет кивком поблагодарил и уселся, пристроив шпагу между колен. Денщик принял у него кивер, вручив взамен полотняную фуражку.

– Дай-кось маслица, Осип! – попросил он одного из гусар. Принял склянку, нашарил в ранце тряпицу и принялся начищать кивер корнета. Я усмехнулся, вспомнив бессмертное лермонтовское «…кто кивер чистил, весь избитый…» И, как нарочно, раздался характерный скрежет – сидящий рядом гусар водил оселком по клинку сабли, его длинные, на запорожский манер, тронутые сединой усы свисали ниже подбородка. Вокруг меня оживала история, словно не реальная жизнь это была, а старательно наведённый трёхмерный мираж, галлюцинация – и от этого по коже пробегали мурашки, а внутри что-то замирало…

Гусар отложил в сторону оселок, попробовал пальцем лезвие, провёл по клинку промасленной тряпкой, убрал в ножны.

– Дай-кось, барин, палаш твой навострю… – обратился он ко мне. – Видал, как ты с егерями на дороге рубился – добре! А завтра – кто знает, как жисть обернётся? Оружие завсегда надо в исправе держать, в уставе о том ясно прописано!

Я вздохнул, вытянул из ножен шведскую шпагу и протянул гусару.

Вж-жик! Вж-жик! Вж-жик! –