Шпага для библиотекаря. Книга 1 - [42]

Швырнув факел, Гена задержался на несколько секунд – хотел убедиться, что огненная ловушка сработала. Эта задержка и оказалась роковой: когда он повернулся и ринулся сквозь низкий ельник в лес, французы успели его заметить, и в спину «дважды поджигателю» полетели пули. Стреляли конные егеря хорошо, к тому же у некоторых вместо гладкоствольных карабинов и тромблонов были нарезные штуцера, так что уйти невредимым у Гены не вышло. Сначала его будто палкой ударило по голове; на бегу он вскинул руку, ощупал пострадавшее место – ладонь вся была в крови. Гена вилял между елями, пули свистели всё гуще – пока одна, пущенная точнее других, не стукнула его сзади, в верхнюю часть бедра. Нога подломилась, Гена с разбегу полетел головой вперёд и врезался лбом в ствол толстенной ели. И всё вокруг – деревья, кусты, боль, ужас, россыпь торопливых выстрелов за спиной, приглушённые расстоянием крики на французском – всё поглотила милосердная тьма.

VI

Разведчики французов не нашли. Зато встретили крестьян, и от них узнали, что супостаты покинули «нехороший дом» – и не просто так, а со стрельбой. В кого палили, так и осталось загадкой – то ли мужики, и правда, ничего не знали, то ли по своему обыкновению предпочитали держать язык за зубами. Сказали только, что обоз отправился в сторону Вязьмы – «медленно ехали, барин, видать, телеги у их шибко тяжёлые…»

Выслушав доклад, поручик скомандовал выступать. Если мужики не соврали – догнать обоз особого труда не составит. Дорога одна, свернуть с неё некуда, разве что на лесные тропки, а тащить по ним обозные фуры – удовольствие ещё то. А значит, дальнейшие действия партии очевидны: как можно скорее добраться до поляны, где стоит ДК, и уже оттуда, по накатанной колее, оставленной колёсами тяжёлых фургонов, продолжить преследование.

Так и поступили. Двигались, чередуя галоп со строевой рысью, лишь изредка переходя на шаг, чтобы не заморить лошадей. Оказавшись на месте, Ростовцев скомандовал короткий привал, а сам в сопровождении нас с Рафиком направился в клуб. Признаться, я всерьёз ожидал, что французы напоследок его спалят – но, то ли им было сильно не до того, то ли рассчитывали ещё вернутся, а только ДК стоял невредимый, даже оконные стёкла целы. Внутри всё было перевёрнуто вверх дном; библиотечные полки зияли первозданной пустотой, лишь кое-где валялись на полу книги и разодранные подшивки газет. Похоже, французы, запасались мягкой бумагой в целях сугубо физиологических. А может, намеревались пустить газетную бумагу на растопку костров на биваках – знаем, пробовали, лучше для этого подходит, разве что, береста.

Казачки и гусары тоже принялись шарить в здании, и пока Ростовцев не выставил их на улицу, распотрошили ещё несколько газетных подшивок. Да, солдаты противоборствующих армий явно не испытывали пиетета перед печатным словом из будущего.

Предотвратив повторное разграбление многострадального клуба (для этого пришлось выставить у обоих входов караулы из гусар с приказом никого внутрь не пускать), поручик сам прошёлся по комнатам. Я поспешил за ним – показывать, пояснять. Продемонстрировал составленные в углу лыжи, завёл спрятанный в подсобке дизель-генератор, пощёлкал выключателями, отчего лампочки под потолком, как и положено, затеплились тускло-жёлтым светом. Продемонстрировал радиолу, даже поставил пластинку с песнями Льва Лещенко, и надо было видеть физиономию поручика, когда из запылённого динамика раздалось бодрое

«Не плачь, девчонка, пройдут дожди,

Солдат вернётся, ты только жди…»

Пока Ростовцев заворожённо слушал, я огляделся в поисках своего рюкзака – не помешает прихватить его с собой. И вдруг мой взгляд упал на подоконник, на знакомый серо-зелёный томик.

Да, это снова был он – четвёртый том «Войны и мира» из собрания сочинений. Я сам положил его сюда, после того, как вытащил с библиотечной полки. Тогда я, потрясённый самим фактом переноса в прошлое, не обратил на него особого внимания. И только теперь до меня, наконец, дошло: это ведь тот самый том, которого не хватало в тюке с книгами, что двести десять лет спустя будет извлечён из ила, со дна лесного озерка. Вот, значит, где он объявился…

«…Пускай далеко твой верный друг

Любовь на свете сильней разлук!..»

– допел Лещенко и иголка звукоснимателя зашипела, дойдя до конца дорожки. Ростовцев повернулся ко мне, видимо, собираясь потребовать продолжения банкета, но тут на пороге появился корнет Веденякин с сообщением, что «кони пьяны, хлопцы запряжёны». Поручик с сожалением оставил диковинный прибор и я, подхватив рюкзак, последовал за ним, во двор клуба, где уже фыркали лошади, и гусары с казаками весело перекрикивались, сидя в сёдлах.

Место поворота обнаружилось в паре километров – или вёрст, что почти одно и то же, – по просёлку от поляны с ДК. Неприметная тропка отходила влево, по узкой лощинке между зарослей малинника – и если бы не глубоко отпечатавшиеся в пыли следы колёс, мы бы, наверное, так и проехали мимо.

Поручик скомандовал «стой» и спрыгнул с седла. К нему присоединился казачий урядник, и вдвоём они чуть ли не обнюхали поворот. Мнения разделились: Ростовцев заявил, что телега, свернувшая в этом месте, вовсе не из обоза, который мы преследуем: колея, как и следы от колёс, заметно уже в сравнении с французскими обозными повозками. Надо полагать, заключил он, здесь проехали по своим делам деревенские – ещё раньше, до появления французов – а их следы сбили нас с толку. Вот и копыта, отпечатавшиеся в пыли, лишены подков, а ведь французы, в отличие от крестьян, своих лошадей куют. Вот они, следы подкованных копыт, следуют себе вдоль просёлка в сторону Вязьмы.