Шотландия. Автобиография - [31]

…И вовсе не только из соображений благоприличия и чистоты за столом, каковой есть средоточие приличий, чистоты и скромности, люди не должны набивать табаком трубки и выдыхать клубы табачного дыма, заставляя окружающих вдыхать сей вонючий дым, который проникает в блюда и отравляет воздух, из-за чего многие не желают долее пребывать в таком помещении…

Привычка, омерзительная глазу, ненавистная обонянию, вредная для разума, опасная для дыхания… И черный вонючий табачный дым разве не напоминает нам дым стигийский, что поднимается из бездонной пучины?

Бен Джонсон в Шотландии, 1618–1619 годы Уильям Драммонд из Готорндена

Одна из самых знаменитых литературных встреч в истории — та, что состоялась между выдающимся драматургом Беном Джонсоном и шотландским поэтом-отшельником Уильямом Драммондом. Страдавший от лишнего веса и чрезмерно самоуверенный Джонсон отправился в Шотландию пешком из Лондона летом 1618 года и, по всей вероятности, достиг замка Готорнден, где жил Драммонд, ближе к Рождеству. Причина этого его поступка неизвестна; впрочем, предполагают, что Джонсона отправил в путь король, будто бы поручивший ему составить описание Шотландии. С Драммондом он провел несколько дней, и поэт вел дневник этих встреч. Джонсон отличался весьма саркастическим взглядом на мир и не щадил никого из великих литераторов той эпохи; досталось и молодому хозяину Готорндена: «Он сказал мне, что слишком добр и доверчив и что зачастую скромность делает из человека глупца», — так записал Драммонд в дневнике.

О Бене Джонсоне и его манерах

1. Он имел намерение сочинить эпическую поэму под названием «Герология», о достопримечательностях сей страны, прославленных по всему свету, и хотел бы посвятить ее сей стране, а текст представить в двустишиях, ибо презирает все прочие строфы.

2. Он посоветовал мне читать Квинтиллиана (каковой, сказал он, выявит все недостатки моих стихов, как если бы был живым слушателем), а еще Горация, Плиния Секунда, Тацита, Ювенала и Марциала, чьи эпиграммы он самолично перевел на английский язык.

3. Его суждение об английских поэтах таково: Сидни заставляет всех говорить так, как говорит сам. Строфы Спенсера его не радуют, как и предмет его сочинений, о чем он подробно написал сэру Уолтеру Рэли… Стихи Донна мирские и полны богохульств, и он как-то посоветовал мистеру Донну писать о Деве Марии, на что тот ответил, что восхваляет образ женщины, а не кого-то конкретного. Донна еще, за то, что не соблюдает размер, следовало бы повесить. Рядом с самим собой как сочинителем масок он ставит лишь Флетчера и Чапмена. Шекспиру надо бы подучиться…

6. О моих стихах он сказал, что они хороши, особенно «Эпитафия принцу», разве что в них чересчур ощущается школьное прилежание, а это не в духе времени; ведь школьник при обучении подражает греческим и латинским поэтам, а потом должен взрослеть; но что он бы сам с удовольствием написал такое стихотворение, как мой «Пир».

7. Он считает Джон Донна первейшим в мире поэтом в некоторых отношениях; его стих «Странствия души» он выучил наизусть; и говорит, что все свои лучшие стихи Донн написал до того, как ему исполнилось 23 года.

Впечатления от Эдинбурга, 6 июня 1634 года Сэр Уильям Бреретон

Через пятнадцать лет после того, как Тайный совет постановил сделать город чище, английский пуританин сэр Уильям Бреретон прибыл в Эдинбург — и нисколько не порадовался увиденному. Он приехал в город ближе к ночи «из-за бестолковости грума», а потому был вынужден «спешно и наобум искать ночлег», что может объяснить чрезмерную язвительность его записок. В остальном же неприглядная картина — во многом вина самого города, пренебрегавшего санитарией.

Город стоит на высокой скале, воздух здесь необыкновенно чистый, и жить тут было бы весьма полезно для здоровья, когда бы его жители не были самыми грязными, омерзительными и нечистоплотными людьми на свете. Я не мог войти в дом без того, чтобы не зажать нос; грязное все — дома, комнаты, посуда, белье, еда… Впрочем, это относится прежде всего к простому люду; те, кто занимает высокое положение, чистоплотны, образованны и отважны. Улица же, по которой вполне можно судить обо всем городе, всегда запружена людьми, потому что на ней находится рынок, и только тут встречаются джентльмены и купцы, а прогуливаться они предпочитают по сухому, хотя здесь весьма часты дожди. При известном желании тут можно отыскать карету; как правило, это кареты знатных господ и дам или епископов…

Нечистоплотность этих людей такова, что одно воспоминание о ней вызывает у меня тошноту, пусть мне в жизни нередко доводилось сталкиваться с подобным: в домах и на кухнях стоит жуткая вонь, да столь крепкая, что ее чувствуешь, едва подойдя к дому; даже моя лошадь частенько воротила морду, и, когда бы я ни заходил в отведенные мне покои в Эдинбурге или ни выходил наружу, я тут же зажимал нос или поспешно нюхал полынь или какое иное пахучее растение.

Свою посуду, я уверен, они никогда не моют, будучи уверенным, что грязь отпадет сама собой; лишь изредка они протирают ее грязными тряпками, каковые окунают в жирную и омерзительную на вид воду. Кувшины, в которых подают воду и вино, настолько грязны, что не хочется даже прикасаться к тому, что из них наливают. Постельное белье тоже дурное, его стирают ногами местные женщины: они кладут белье в широкие корыта с водой, подбирают юбки выше колен, ступают внутрь и принимаются месить бёлье ногами (а руками им словно запрещено его касаться), покуда оно, по их мнению, не отстирается, после чего белье, каковое выглядит, как наше, которое отправляют в стирку, выглядит все равно грязным и пахнет дымом, а также чем-то еще, и потому, когда я ложился спать, мне пришлось заткнуть и нос, и рот. Входя на кухню, видишь, как они разделывают мясо, вдыхаешь густую вонь, несравнимую даже с вонью от уборной, и этого вполне достаточно, чтобы есть напрочь расхотелось.