Шоколадный папа - [63]

Кричащая лампа Каспера не дает уснуть. Желтые пятна под опущенными веками. Надо встать, посмотреть, что он делает, хотя он наверняка сидит в папином полосатом кресле и думает. Предается воспоминаниям о детстве, прошедшем в этом доме. Большой белый дом со старинной мебелью. Пианино, на котором он играет, приезжая сюда; он играл и для Андреа, а она сидела у его ног и наслаждалась: играй, Каспер, так красиво, играй еще. И тогда он переставал играть и закрывал крышку.

Ну хотя бы скрип, хотя бы кашель — в такой тишине невозможно спать! Его лампа оккупировала комнату, превратилась в прожектор, направленный на… БАХ! Дверь открывается, и она уже знает, даже не взглянув на него, даже не посмотрев в глаза, — странно, но она уже знает, что произошло.

Андреа рядом с Каспером на заднем сиденье машины его родителей, беспрерывно бьет его по щекам.

— Не спать, Каспер! Не засыпай!

Все время, пока медсестры и врачи бегают вокруг него: «НЕ СПАТЬ! НЕ СПИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!» Они ругают его. Она ругает его, но про себя. Отчетливо видна лишь бирюзовая пластиковая обивка на стульях в этой комнате.

Андреа и родителей проводят в другую комнату, где стоит диван в цветочек, а на стенах нежно-розового цвета висят пейзажи.

— Почему он так делает? — Мамин взгляд устремлен на одну из картин. Может быть, ту, где солнце садится за красные избушки. Или ту, на которой за темно-синим морем возвышаются горы. Папа Каспера сидит в кресле, он смотрит просто вдаль.

— Не знаю.

Все, что Андреа может сказать. Это все, что она может сказать, — Господи, она же его жена. Ей стыдно, ей кажется, что она что-то могла сделать. В вопросе, в тоне слышится, что она должна была знать, что она самый близкий человек, но все-таки не может сделать его счастливым.

Их ведут обратно. Приветливые голоса, Каспер на носилках. Ее подводят к нему, как будто иначе она заблудится. Он лежит перед ней. Андреа говорят, что он останется на ночь под наблюдением. Каспер не может сфокусировать на ней взгляд, его вывозят из комнаты, отчетливо видны лишь черные губы.

Стоять в зале, уставившись на натюрморт, сооруженный преподавателем. Пара яблок, груша, кирпич, горшок и два платка контрастирующих цветов — для большей глубины.

Андреа просто смотрит.

Кисточка занесена, как перед атакой. Холст белый. В голове звучат слова Каспера, сказанные перед тем, как его увезли.

«Можешь простить меня?»

Конечно, может. Это не доброта, не милость. Просто любовь. Любовь — не доброта, а чистой воды эгоизм: не хочу терять тебя. Он протягивает руку, она берет ее.

* * *

Та же рука, укрытая белым. Андреа в палате интенсивной терапии. Садится на краешек кровати — садится очень осторожно, занимает так мало места, что почти висит в воздухе. Ей пришлось назвать свое имя и сказать, кем она приходится пациенту, по телефону, висящему у белой двери. Между «женой» и «девушкой» огромная разница. «Я его жена», — и двери мгновенно отворяются. Кто-то провел ее туда, где попискивают аппараты и лежит опутанный проводами и окутанный белым, почти невидимый Каспер. И все же: его назойливый образ, как будто она впервые увидела его таким, какой он в действительности, за пределами их общности. И все же: не по-настоящему, всего лишь образ, который движется. Рука пробирается сквозь простыни и трубки, холодная рука, ее нельзя отпускать, надо как следует держать в своей.

Белая комната полна экранов, напоминающих телевизионные, на них разноцветные линии. Кровати отделены друг от друга белыми ширмами. Попискивание аппаратов и чей-то душераздирающий кашель, похожий на кашель Карла. На груди и руках Каспера, как змеи, извиваются и переплетаются провода, ведущие к экранам, он говорит, что на них видно, как бьется его сердце. Андреа не смеет обнять его. Не смеет слышать биение его сердца. Медсестра сказала, что сердце Каспера на минуту остановилось, но теперь он вне опасности. Бояться нечего, сказала она Андреа, но Андреа вовсе не боится. Перед ней лежит ненастоящий Каспер: бледный, с тяжелыми веками. Он пытается улыбнуться, и она тоже. Натянутые улыбки, из белых хитросплетений доносится голос, такой же слабый, как рука, которую держит Андреа:

— Ты хочешь меня бросить? Если да, я тебя пойму.

В его голосе что-то вроде надежды — она не понимает, совершенно не понимает, что говорит этот голос. Это вопрос, на него надо ответить? Слова такие же нереальные, как образ, как змеи, которые шипят и гонят Андреа прочь: не приближайся, а вдруг сломаешь, и сердце на экране превратится в прямую линию и беспрерывный вой… Андреа качает головой:

— Нет, я и не думала тебя бросать.

Слезы на глазах у Каспера, не хватает только скрипичных смычков за кадром. Слишком по-американски, слишком театрально, слезы — это лишнее. Ей хочется сказать это ему, объяснить, что он переигрывает: плачет с изможденной улыбкой на лице, и фильм становится все хуже и хуже — когда он только закончится? Когда появятся титры и можно будет встать и идти домой?

Может быть, за ширмой кто-то по-настоящему умирает: кашель все сильнее. Андреа кажется, что если бы она, отодвинув ширму, увидела Карла, то не слишком удивилась бы. Андреа начинает разбирать смех, как на похоронах. Но Каспер остался в живых, это видно по линии на экране, слышно по ровному писку аппарата. Появляется медсестра, нежно смотрит на Каспера и спрашивает, как он себя чувствует. Он кивает — что это за ответ? Кивок! Как кукла — кто дергает за нитки? Кто заставляет тебя жить, двигаться? Андреа вспоминает, что она даже не спросила, как он себя чувствует. Глупый вопрос. Ведь он лежит перед ней, не особо живой, но и не особо мертвый. Интересно, у нее такой же сочувствующий вид, как у медсестры? Мягкая и милосердная, исцеляющие руки поправляют провода, записывают что-то в блокнот. Медсестра кладет руку Касперу на плечо и произносит приятным нежным голосом: