Шоколадный папа - [15]
— Андреа… пожалуйста…
Никаких «пожалуйста», надо спасаться; она в спешке натягивает ботинки и куртку, закрывает за собой дверь прямо перед носом у Каспера.
Полбокала мадеры, сквозь музыку ДиЛевы прорывается звонок телефона. Андреа танцует. Пытается выгнать, вытанцевать телефонный звонок из комнаты, но он у нее в ушах. Его имя у нее на языке.
— Андреа… Почему ты убежала?
Она допивает мадеру. ДиЛева поет: «Просто услышь меня…»
— Не знаю, — лжет она. Лжет ли она?
— Я хочу снова встретиться с тобой. Как можно скорее!
— Не могу.
— Почему?
— У меня нет сил. — Она умолкает, а потом продолжает громче: — Потому что у меня нет сил встречаться с тобой!
— Почему у тебя нет сил встречаться со мной?
— Не знаю.
— Андреа, я правда хочу…
— Я позвоню, когда мне станет легче, — прерывает она его. — Всего хорошего. Пока.
Андреа с пустым бокалом в руках, на щеках липкая тушь, ДиЛева допел свою песню. «Просто услышь меня». Звук брошенной телефонной трубки. Эхо. Эхо чего? Ничего.
Труп под столом Карла
(ранняя весна 1994)
Если спуститься в лифте на самый нижний этаж серого бетонного здания и идти вперед по тусклым и гулким трубам коридоров, то в конце концов придешь к красному дивану в бархатной комнате гадалки. Там пахнет благовониями. Приятно пахнет. Андреа лежит, закрыв глаза. Снова в больнице. В психушке.
— У меня не получилось, — говорит она, — любить себя. А заботиться о том, кого не любишь, — это же просто невозможно.
На Андреа казенная кофта. Казенная одежда подходит ей как никогда. Она хочет ассимилироваться: принять цвет стен, прирасти ногами к полу, получать свою дозу лекарств в пластиковом стаканчике и смотреть телевизор по вечерам. Как и Все Остальные, обитающие там, где пытается обитать Андреа.
— Я сижу и смотрю в окно, — говорит она Эве-Бритт, — и пытаюсь увидеть что-то новое, но меняются только деревья, а я не двигаюсь с места.
— Тебя посещают мысли о самоубийстве? — Эва-Бритт задает этот вопрос точно так же, как и любой другой.
Андреа отвечает, что да, бывает: иногда ей кажется, что ничего бы не изменилось, не будь ее в живых.
— Но стоит мне так подумать, как становится страшно. Я ведь не такой жизни хотела. Нет, я не хочу умирать. Я хочу жить, но как? Я страшно боюсь расти, становиться больше и больше.
— А в чем, по-твоему, причина?
Андреа вздыхает. Почему Эва-Бритт сама не может назвать причину? Она же знает ее не хуже, чем Андреа, а в устах Андреа это звучит нелепо. Так отстраненно и даже глупо.
— Потому что я хочу быть ребенком, я хочу начать сначала… — Она произносит эти слова монотонно, утомленно. — Делать все правильно…
— Как это — правильно?
— Не знаю! Какая разница? Я не могу больше говорить об этом. Я просто хочу быть чем-то новым, чем-то другим, какой-то другой Андреа, Андреа, у которой есть желание жить, а не просто выживать.
Повисает тишина, Андреа ненавидит тишину. Она ворошит мысли в поисках чего-нибудь интересного и вспоминает сон минувшей ночи: он пробирается мимо всего остального, что просится наружу, щекочет под ложечкой, обжигает язык.
— У Карла под столом лежал труп, — рассказывает Андреа. Слова тяжелые и уродливые. — Я поняла, что это женщина. Все происходило в коттедже, где Карл и Лувиса пытались ее спрятать, и мне стало ясно, что они ее и убили. Они сказали, что она им мешала. А я подумала, что они могли бы по крайней мере ее похоронить, ведь иначе это так… унизительно. И вот я соскребла ее останки в кастрюлю. Сначала я хотела похоронить ее у озера, но в кастрюле она была похожа на мясной фарш: помнится, мне в какой-то момент стало казаться, что это и есть мясной фарш, и я смыла ее в унитаз.
Эва-Бритт смеется, Андреа — нет.
— Ее зовут Маддалена. Она, наверное, по-прежнему жива, но она — тайна.
Андреа не знает толком, хорошая ли штука эта энергия, благодаря которой работает тело. Конечно, так легче видеть цвета, чувствовать запахи, но ведь Андреа видит и кое-что другое и оттого закрывает глаза, но это не помогает.
Она елозит на диване. Маддалена, которой так долго не было, снова выходит наружу. Как шкаф с ящиками: Шкаф-Для-Того-О-Чем-Не-Стоит-Думать. И вот ящик с Маддаленой открылся.
В доме у озера даже днем обитает темнота. Даже когда солнце.
Это фильм ужасов, и хотя все вокруг улыбаются, по ночам Андреа слышит другие звуки. Перед сном до нее доносится плач Лувисы. Она каменеет, не смея дышать, думает, что ей, наверное, все это снится, потому что утром в свете лампы под красным абажуром на кухне видны только голубые блестящие тени на веках Лувисы и светло-розовые губы. Улыбка и бутерброды с печеночным паштетом и огурцом. Вот и все. Шелест утренней газеты, Лина-Сага хрустит хлебцами, Андреа прихлебывает сок, звук радио из гостиной. За всем этим — поездки Карла, почти забытые. «Почему ты плачешь, Лувиса?» Это неуместный вопрос, он нарушит привычное поедание простокваши с хлопьями, опрятное разноцветие утреннего стола. От него станет еще темнее.
— Маддалена жила в Италии. Там Карл с ней и встречался. Пять лет. Первые пять лет моей жизни, насколько мне известно. Лина-Сага рассказала об этом, когда мне было восемнадцать, но я знаю совсем немного. Может быть, и вообще ничего не знаю.
