Шоколадный папа - [139]

Тридцать градусов в тени, а она дрожит.

Этой эпохе предшествовала другая. До Ребекки, до слез в его серо-голубом кресле, до тухлой рыбы, задолго до поцелуев, до матрасов, которые разъезжались в разные стороны. Она хотела заняться любовью, но он не решался: боялся совершить ошибку, не умея подарить ей счастье, которым он так отчаянно хотел одарить именно ее. Это было до того, как они стали придумывать имена своим детям, с удивлением смеясь над тем, что однажды это станет реальностью.

До того, как они стали врагами?

Каспер и Андреа собирались в вегетарианский ресторанчик, где подают чудесный банановый пирог, который она осмелилась попробовать лишь один раз; они стояли на перекрестке, дожидаясь зеленого света, и Каспер спросил, хочет ли она иметь детей. Андреа ответила, что рожать детей жестоко — это значит обрекать несчастных на жизнь, от которой невозможно отказаться. Она сказала, что ее дети будут такими же негодными, как она, и Каспер ответил, что раньше думал точно так же: что мир — ужасное место, что жизнь — гнилая хибара, но что теперь он хочет, без сомнения, когда-нибудь… Он произнес это дрожащими губами, глядя на нее в поисках по крайней мере понимания, но она отвела взгляд, чувствуя… разочарование. «Мы мыслим по-разному, — думала она. — У нас разные желания».

Другая картинка: Андреа в белом доме у озера, нет — у моря, у нее десять кошек и никого, кроме них; она варит варенье и компоты, деревья в саду усыпаны плодами, она насвистывает. Она научилась свистеть. И теперь, в ознобе, согреваемая лучами солнца и таблетками, она знает, что это Италия. Там она будет сидеть в цветастом гамаке, с кошками: старым, желтым с проседью Марлоном, Эваном, Джеффом, Джероми и большим рыжим Боуи.

Город детства

Андреа в туалете, в доме у озера. Маленькая, скованная ограничениями; живот болит. Погоня за любовью утомляет. Таблетки и страх почти перед всем. Понос. А на следующий день — жесточайший запор, она тужится, старается и даже кричит, зовет на помощь, но никто не слышит. Лувиса на кухне, в окне лето, озеро и мечты: несбывшиеся? Сбывшиеся? Андреа знает, что крикни она погромче, открой она дверь туалета и крикни отчаянно на весь дом, вскоре появится Лувиса со слабительным и — «Бедная Андреа».

Потеть в туалете. Карл слушает музыку в гостиной. Бах или Дворжак. Скрипки. Смычковые! Смычок — название приспособления, не самого инструмента, не тела, но без этого приспособления не было бы музыки. Андреа решает, что скрипка все же важнее: необязательно огненного цвета, пусть будет коричневая, потертая. Она думает о Юнатане: может быть, нужно позвонить? Но «нужно» ей не нужно. Ей нужно «хочу». И что бы она ему сказала? Между ними было слишком много слов: слишком странных, не слишком правдивых — и вот их больше нет. Неужели молчание и вправду так опасно? По крайней мере так кажется. Хочется заглушить мысли громкой музыкой. Выпорхнуть из туалета, пританцовывая, — притвориться, что она снова в больнице. Чужие взгляды, неотступно следующие за ее движениями.

Андреа подтирается (хотя подтирать нечего). Встает перед зеркалом. Видит лицо Маддалены, позади или рядом. Андреа не сравнивает. Сравнивать не с чем. Она видит лицо Маддалены таким, каким должна его видеть. Не видит его вовсе. Но лицо Андреа отражается в зеркале: глаза созерцают ребра, она кажется хрупкой. Чем меньше она становится, тем легче ее обнимать — так? Приятно ли обнимать твердую плоть?

Птицы за окном; Андреа не знает, как они называются. Не знает никаких птиц, кроме воробья и павлина, не знает деревьев, цветов, растений — ну да, только герберу и плющ. Знает «Собрил», «Имован», шоколадную нугу — ну чему она может научить ребенка?

Знает Каспера.

Нет, не знает.

В подвале, в чуть просветлевшем темно-коричневом мраке потертые розовые диваны, большой книжный шкаф, в который Андреа заглядывала сотни раз в поисках интересных книг; краснея, доставала «Наслаждения любви», рассматривала картинки, позы — оказывается, можно вот так и еще вот так, сердце бьется между ног; книги по воспитанию детей, детективы, гольф и еще — довольно тонкая книжка, незаметный корешок которой Андреа не видела прежде. «Сто уроков итальянского». Андреа вытаскивает книжку, из нее выпадают письма. Три письма в белых конвертах. Имя Карла и адрес: «Милан, Италия» — почерком Лувисы.

Андреа садится на пол. Сердце стучит в ушах, в носу. Она прислушивается. Шарканье Карла, Лувисина кухонная возня, но ничего не слышно. Вынимает письма. Писала, наверное, Лина-Сага, но рисунки Андреа — в каждом письме. Сначала она пыталась срисовать Дональда и Донну, а на втором рисунке подпись рукой Лувисы: «Леди и Бродяга», и две взъерошенные собаки, а перед ними блюдо, полное округлых комочков. На третьем рисунке старательная, неровная подпись Андреа: «Папа». Мужчина с густой бородой. Широко улыбается, машет рукой. На овальном предмете у ног Карла Лувиса красиво вывела шариковой ручкой: «Сумка для гольфа». Одежда Карла раскрашена мелками: желтым и синим, штрихи выходят за контур. Сумка красная.

Марлон хочет улечься на рисунки, Андреа гонит его прочь. Она смотрит на штемпель: ей было пять лет. Это и вправду происходило. Тебя в самом деле не было с нами. Андреа читает письма. «Папа, когда ты приедешь домой? Андреа хорошо себя ведет. Мы много играем». И еще: «Хотим, чтобы ты скорее вернулся. У тебя много дел в Италии? Там есть гольф? Там тепло?» И еще: «Я скучаю по тебе. Напиши мне ответ. Если будешь покупать марки, то Андреа просит с бабочками».