Сходка - [8]

Тогда вместе с Явером в колонии находился еще один, более уважаемый и влиятельный "стремящийся" Ваня. Он разбивал споры, определял, кто прав, кто нет в драках и заварушках, разъяснял карточные недоразумения. "Братва", в основном, вокруг него только и собиралась. Большинство сходок проводил он сам, часто находил сырые места в "доказательствах". Даже в сходках, проводимых Явером, "неправых" делал "правыми".

В "общаке" он бы за старшего. Тем, кто сидел в "крытых" или "дальних", посылал "подогрев". Оказывал помощь "чистым ребятам", которых никто не навещал. Словом, у Явера было только имя, ни он сам, ни слова его ничего не значили. Явер чувствовал, что Ваня в центральную пошлет "ксиву" с тем, что Явер - "не достоин", поэтому он передал старшему оперу три тысячи, которые накануне выиграл в карты, чтобы Ваню "опустили".

Когда в очередной раз Ваня сел играть в карты, Явер особым условленным знаком донес на него. В то время, как деньги "в банке" стояли горой, Ваню накрыли и увели в "глухую", туда, где "штатные" допрашивали нарушителей. Скоро оттуда послышался его рев. Этого нельзя было позволять себе. Он должен был терпеть молча, с мужеством "идеалиста" все пытки и мучения.

Потом, во время "развода", его поставили перед всеми. Он еле стоял на ногах, чувствовалось, что держится из последних сил, с трудом собирая остатки сил и воли. На руку ему надели "повязку", позвали одного из самых презренных "козлов" и заставили поцеловаться.

В тот вечер в барак Ваню не пустили, увели в штрафной изолятор, а утром пронеслось - "Самоубийство!.."

Прошляк тяжело поднял голову. Протянул "ксиву" Зверю.

- Держи у себя! - Зверь брезгливо, тыльной стороной ладони оттолкнул его руку. - Ну!.. Не правда?

- Клевета! - ответил Прошляк, постаравшись вложить в свой голос всю силу убеждения, какая у него была.

Зверь вдруг спрыгнул на пол, и Прошляк тотчас же отскочил, прижался спиной к двери, словно его распяли.

- Отойди от двери! - приказал Зверь. - У меня разговор к надзору.

Прошляк не поверил:

- Клевета!

Зверь поднял руку, замахиваясь, и снова отпустил.

- Ладно, об этом потом.

- Клевета! - Прошляк все еще не верил и говорил настороженно.

- Ты знаешь, кто это писал? - с деланным спокойствием спросил Зверь.

Прошляк потянулся вперед, точно готов был проглотить все, что сейчас скажет Зверь, не давая пролиться ни капле, ни словечку.

- Кто?

- Волк! Волк клеветник? - в тоне Зверя чувствовалась уверенность и решительность, пресекающие всякие сомнения.

- Может, кто от его имени, - заикнулся, было, Прошляк.

- Эй! - закричал сверху Тигр.

Прошляк вжался спиной, лопатками в дверь, но для Зверя это не было большим препятствием. Обхватив Явера за шею одной пятерной, он так швырнул его, что Прошляк влетел в "север" вместе с куском черного ситца, которым тот был завешен. Пытаясь выбраться из этого угла, Прошляк услышал разговор Зверя с надзирателем.

- Возьми пока сто, обещаю триста. Чтобы завтра здесь были и магнитофон, и кассета.

- Будет сделано.

- Во сколько принесешь?

- В два.

- Могу быть спокоен?

- Будь.

* * *

Когда ручную тележку катили через весь коридор, останавливаясь перед каждой камерой, и стук колес ее смешивался со стуком железных окошек кормушек в дверях, все знали, что сейчас шесть часов утра - раздаются "пайки", куски хлеба. А когда после тишины, которая тотчас уносит мысли в какие-то дали и глубины, снова раздавался звук катящейся тележки, и снова стучали дверцы кормушек, в том, что теперь раздают заплесневевшую, позеленевшую, напоминающую подгоревшую лепешку кашу в алюминиевых мисках, не сомневался никто, даже те, кто провел здесь, в этих условиях, только один день. Наступившее после этого безмолвие не было скоротечным, оно ни во что не вписывалось и было каким-то другим. Тележку толкали из конца в конец коридора, в нее со стуком горкой скидывались пустые миски. Не успевали затихнуть и эти звуки, как начинали открываться засовы, верхние и нижние замки камер. Новая смена пересчитывали заключенных, сверяясь со списком в руках. В камерах же, где сидели Воры, ни двери не открывались, ни пайки не раздавались. Они пересчитывались через дверное окошко.

После этого всех выводили на получасовую прогулку.

Но сегодня эти утренние процедуры значительно разнились с тем порядком и дисциплиной, что были раньше; в двери камер упрямо и настойчиво колотили кулаками. Пока еще не была закончена передача дежурства, и штатных, сдававших смену, и тех, кто только что пришел, гоняли, вызывая то туда, то сюда.

Окошки в камерах продолжали открываться, впуская внутрь зловоние, окутавшее коридор. Из каждого открывшегося окошка доносились крики, чувствовалась напряженность, царящая в камерах. Когда же они закрывались, казалось, что мельничным жерновом заткнули колодец с дивом внутри. Даже в закрытых камерах, по-прежнему, пока хлопали дверцы кормушек других камер, слышалось: "Боксер, давай, боксер!..."

Нет ничего, что ценилось бы здесь дороже еды. Самый маленький кусочек хлеба - на вес золота, если упадет под ноги, вдвое сгибаются над ним даже те, кто не склоняет головы и перед королями. Подбирают, целуют, прижимают к глазам, потом кладут повыше, к зарешеченному окну. Здешний закон почитание всего, что ниспосылается.