Шмелиный мед - [5]

Она взяла банку с пютти-панной (типичное шведское блюдо, своего рода рагу из кусочков мяса, сосисок, картофеля и других овощей). Пища, гарантирующая выживание, — было написано на этикетке. В горах, в лесу, на море.

— Ты запасся словно на случай войны, сказала она, вернувшись в дом.

— А сейчас и есть война, — сказал он.

Судя по всему, она уже привыкла к его миазмам, ела без всякого труда. Он медленно, с усилием проталкивал куски в усохшую глотку.

На минуту перестав жевать, он проговорил:

— Зато зубы, с ними все в порядке.

И, приподняв большим пальцем верхнюю губу, продемонстрировал ей: зубы сточились, притупились, но все были крепкие, ни один не выпал.

— Больно жалко такие зубы, — сказал он, — потому как у меня рак и я умру, и они испортятся.

— Верно, — согласилась она. — Эти зубы могли бы прослужить еще много лет.

У него было еще много чего сказать о теле, процесс поглощения пищи и пютти- панна заставили его временно, но серьезно задуматься о своем теле, она, сидя напротив, переводила и суммировала.

Тело — самая что ни на есть естественная вещь в мире, оно существует и делает свое дело, даже если о нем совсем не думаешь. Оно удачно сочетает в себе рыхлое и плотное, жидкое и застывшее, слизь и эмаль, вообще, такое впечатление, что тело — это умело, чтобы не сказать искусно, придуманное целое, составленное из частей, которые, взятые по отдельности, выглядят смешно, а в некоторых случаях отталкивающе. Сумма, то есть тело как устройство и взаимосвязь, заслуживает уважения и восхищения, больше того, возможно, что оно постоянно нуждается в уважении и йосхищении: ведь у него нет родных, оно пребывает в полном одиночестве в этом мире. У тела как вида, конечно, родственники есть, но как индивид, как отдельно взятое тело оно совершенно одиноко, брошено на произвол судьбы, властей и сил. Свои самые глубокие и важные связи и соединения оно, стало быть, образует внутри себя, те самые швы и соединительные линии, которые раскрываются обладателю и господину тела, как правило, в форме сбивающего с толку поведения и, в худшем случае, тревожных болезненых симптомов. Однажды у него, Хадара, была женщина — он потом, если она позволит, расскажет об этом подробнее, — и в любовном пылу тело начало терять волосы, тело истолковало любовь таким образом, что оно должно было освободиться от всего, выпадающие волосы выполняли, так сказать, символическую функцию. Получив подобный урок, он, Хадар, стал тоже с подозрением относиться к своему телу. И сильно встревожился, ему хотелось бы сохранить все части тела до самой смерти, он не желал то и дело терять зубы или палец на руке или ноге. Лишь целый, неукороченный человек, то есть тело, способен сохранить гордость, равновестие и достоинство. — Может, принесешь дров, когда мы поедим, сказал он потом.

Помыв посуду, она, стало быть, пошла за дровами, принесла их в плетеной корзине, стоявшей рядом с плитой. У подножья лестницы она на минуту остановилась и прислушалась, снегоочиститель должен быть слышен издалека: когда придет снегоочиститель, она возьмет свои сумки и побредет к дороге, какой-нибудь шофер наверняка сжалится над ней. Снегоочиститель будет посланником цивилизации, звеном, связующим с культурой и обществом. А может, для нее и ее невеликого багажа найдется местечко прямо в самом снегоочистителе, в кабине водителя.

Три корзины дров принесла она, возвела небольшую поленницу возле плиты. Он не должен мерзнуть, нужно, чтобы он продержался, пока кто-нибудь не появится и не поможет ему.

— Но я от многого отказался, — сказал он, — отказался почти от всего. В хлеву у меня только самое необходимое.

Он, значит, вернулся к ее замечанию насчет того, что, похоже, запасся как на случаи войны. Он стоял у кухонного окна и глядел на братнин дом.

Он, Хадар, подобрал все свободно болтавшиеся в его жизни нити, все ненужное выбросил, обрубил, сохранил лишь основное и неизбежное, он осмеливается утверждать, что теперь у него не осталось ничего, кроме голого существования. Рак и он сам, этого достаточно.

Когда у человека осталось так мало, сказал он, — нечего жить на широкую ногу.

И он изложил ей, какие принял меры.

Отказался от телефона. С кем он в этом состоянии, не говоря уж о различных состояниях, которые его ожидают, мог бы заставить себя говорить? Сообщил в больницу и властям в поселке, чтобы никто не приезжал, никому не нужны эти мучения с поездкой сюда, у него нет сил принимать кого-либо, быть вежливым с сестрами, нянечками и другим ухаживающим персоналом, варить им кофе и печь печенье. Зарыл телевизор на картофельном поле, ему хватает — сверх головы собственного горя и страданий.

И написал родственникам в Сундсвалле, попрощался с ними, пусть больше не утруждают себя посылать ему рождественские открытки.

И доктор выписал столько болеутоляющих, что ему хватит, чтобы мучиться и умереть пять-шесть раз.

Но он хотел бы добавить, что такая ограниченная и усеченная жизнь тоже обладает своей красотой, чистым, незамутненым блеском, который вряд ли возможно описать постороннему человеку, особым сиянием обнаженного бытия. И в этом случае главное — чуть ли не болезненное внимание к единственно важному, то есть выживанию. Нет, «выживание», конечно, неверное слово: ограниченное во времени бренное житье, приключение временного продлевания жизни. Ибо это настоящее приключение, трудное упражнение, которое приобрело особенную напряженность, остроту и свежесть благодаря тому обстоятельству, что у него есть соперник или скорее противник — брат Улоф, тот, кто своими дымовыми сигналами продолжает сообщать, что его сердце еще бьется. Проще говоря; Хадар все еще жив потому, что он против собственной болезни, но за болезнь брата, да, что он сопротивляется жизни брата, но борется за свою.