Шмелиный мед - [23]

Ему очень хочется думать, что речь по-прежнему идет об одной-единственной опухоли, потому-то он и говорит «опухоль», так сказать, о праопухоли, той, к которой он почти привык и с которой почти научился жить. И даже ежели она уже размножилась и у нее появились бесчисленные потомки, корневые отростки и побеги в самых чудных местах в его теле, его мысль предпочитает держаться за первую и безусловно настоящую опухоль. Тем самым и боль остается целой и неделимой.

Было бы невыносимо или, во всяком случае, излишне тяжело думать о клубке или куче дочерних и вторичных болей, которые разум должен тщетно пытаться различить и составить себе о них представление.

Конечно, нельзя отрицать, что боль на самом деле, ежели основательно покопаться в сердце и почках, состоит из бесчисленных ручейков и притоков, которые в конце концов сливаются в один водный поток, омывающий все существо, но для собственного, личного ощущения боли это значения не имеет.

Улоф, отметил он, никогда бы не смог говорить с ней таким вот образом, он не знает, что такое боль, он не болен, он просто умирает. Ведь он умирает, да?

— Да, — подтвердила она. — Конечно, умирает, все время.

Боль здесь, в горах, продолжал он, явление редкое, во всяком случае, ее редко видели, он не может припомнить, что когда-нибудь видел сколько-нибудь значительную боль у знакомых или родных, хотя они, спору нет, болели и даже умирали на его глазах. Возможно, боль там присутствовала, но ему ни разу не удалось ее заметить. Быть может, стужа, снег и темь оказывают болеутоляющее воздействие.

Он понял, что на юге боль — гораздо более обычное явление и на нее обращают больше внимания.

Поэтому ему доставил радость или, по крайней мере, утешение тот факт, что она решила совершить эту поездку ради него и остаться у него. Поскольку она с юга, он может совершенно свободно, да, почти легкомысленно говорить с ней о боли, ему не надо скрывать от нее боль, она для нее — самая обычная вещь на свете.

Рядом с каждым человеком, находящимся при смерти, по его мнению, должен был бы находиться кто-нибудь с юга Швеции, тот, кто умел бы, не смущаясь, если не сказать совершенно равнодушно, общаться с болью и выслушивать любые жалобы.

Последние боли в жизни тоже невыразимо тяжелы, они не только мучения сами по себе, в них содержатся следы и обрывки бесконечных болей прошлого, они мутны и загрязнены всеми наслоениями, взбаламученными собственной жизнью; его, Хадара, голова вообще-то не настолько велика, чтобы вместить все те боли, которые ему приходится испытывать и обдумывать. С одной стороны, боль изматывает его до такой степени, что он предпочел бы уснуть вечным сном, а с другой — заставляет его бодрствовать. Первое время после смерти он будет только отдыхать, а потом поглядим.

Но в конце он бросил все-таки несколько слов о мальчике, которого ему родила Минна.

— Он вырос, сказал он. — Он вырос, и стал большим.

В другой раз она спросила Хадара:

Кому достанется твое добро, когда тебя не будет? Когда ты в конце концов умрешь. Уж не Улофу!

Конечно. Но после того, как ты сделаешься наследникомм Улофа, построишь баню и потом умрешь? Никому!

Никому? А лес, дом, нарубленные дрова и хозяйственные постройки? Никому!

Так нельзя, — сказала она. — Должен быть кто-то.

Все должно воротиться. Воротиться?

Вернуться обратно. Стать таким, каким я было. Не понимаю. Тогда он попытался пояснить: все должно вернуться к исходному состоянию, это будет возвращение, при котором, по его представлению, все человеческое и неестественное медленно сотрется, скроется в побегах и молодом лесу, оно останется, но настолько молчаливо и скрытно, что никому не будет до него никакого дела.

Оно будет в сохранности, — сказал он.

Ты мерзнешь, — однажды заметил Улоф. Нос посинел, и руки потрескались.

И она согласилась: ей холодно, она мерзла все эти недолгие дни, что провела в Эвреберге, дни, которые можно пересчитать по пальцам.

— Хуже всего, — сказала она, — оттепель с сильным ветром.

— У тебя худая одежонка.

— Я же не живу здесь. Тут, в горах, мне не надо одеваться по погоде.

Возьми что-нибудь из вещей Минны, — предложил он. — Выбери из ее шкафа чего хочешь. Катарина никогда раньше не открывала дверь выкрашенного в синий цвет шкафа в горнице, в нем пахло старьем и нафталином. Она нашла грубую серую кофту с дырками на локтях и тяжелое черное пальто из ткани, похожей на сермяжную.

Пока она примеряла вещи на кухне, Улоф сказал:

— Точно опять Минну увидел, Минну, когда она собиралась за почтой или брала финские санки, чтобы отправиться к дороге поглазеть на машины.

Но потом он добавил, что она, Катарина, недостаточно светлая, — нет, ей не хватает нужной белизны; ежели бы убрать краску со щек и бровей, а волосы сделать белоснежными, тогда было бы то, что нужно, только тогда бы она стала такой же невыразимо красивой, как Минна.

В платяном шкафу она отыскала и пару варежек с красными кисточками.

Хадар тоже узнал кофту и пальто.

— Все повторяется, — сказал он, — ничего нельзя увидеть в последний раз, в конце видишь вокруг себя только напоминания, повторения, отражения и возвращения.