Шлюха. Любимая - [21]

Мне вдруг стало так горько, что я едва не расплакалась, но Алена накрыла мою руку своей, я встретилась с ее взглядом и поняла, что мы с ней думаем одинаково. О да, Западу никогда не понять Восток, а мужчине — женщину, но мы, бабы, знаем то, что знаем только мы…

Внезапно в ресторане стало многолюдно: грубые голоса, развязные движения, радость, оттого что самое тяжелое и опасное успело завершиться без их участия, — Витек, Лохматый, Воха, Альбинос, еще какие–то накачанные братки трясли худую ладонь Брюха, угрожали отсутствующим врагам, заботились…

Было видно, что самому виновнику событий вовсе не в кайф общение с этим запоздалым кавалерийским эскадроном. Он отделывался вымученными фразами, немного пренебрежительными, но Брюху явно было наплевать. Сейчас, когда его приближенные собрались вместе, я поняла, что сами по себе эти люди не представляют собой ничего выдающегося. Даже клички таили в себе легкую насмешку: Лохматый был полностью лыс, и даже его белесые ресницы и брови выглядели облезлыми. Что же до Альбиноса, то этот шумный и носатый персонаж зарос черной, как смоль, гривой, и его щетина без разрыва переходила в темную шерсть на спине и груди, торчащую даже из ворота просторной футболки. И в самом деле весело, если вспомнить, что и тощий Брюхо носил погоняло, совершенно противоречащее своей внешности.

— Все, хватит на сегодня, — оборвал, наконец, авторитет бессмысленное словоблудие вокруг недавних событий. — Кто хочет, искупайтесь в море — и назад, в Тель-Авив! А то лавки без присмотра остались.

Я вспомнила эти слова из анекдота про умирающего еврея, который не может смириться с тем, что дети обступили его, ожидая завещания, и никто не думает о самом главном — бизнесе!

— Блин, столько отмотали сюда на двух машинах, — огорчился Лохматый, — теперь еще четыреста кэмэ назад пилить…

— Не ной, бродяга, — сказал Брюхо отвердевшим голосом. — Будете меняться за рулем. Не хрен вам здесь больше делать, — он махнул рукой, украшенной перстнем Фаберже, будто отгоняя муху. В его глазах, уставленных сквозь очки на меня, читался голод…

Утро подняло легкую рябь на голубом заливе, горы вокруг него тонули в розовой дымке и были прекрасны, как во второй день творения, в номере почти бесшумно работал кондиционер, и Брюхо целовал меня с ног до головы, даже не позволив разбинтовать ступни, чтобы помыться.

Он был похож на робкого мальчика, впервые влюбленного, и я совершенно потерялась от его ласк, потому что я знала, что это совсем другой человек, и не могла понять, где он настоящий. Его близорукий беспомощный взгляд, моя влага на его языке, нежные пальцы, — все это никак не увязывалось с жестким и расчетливым уголовником, каким он без сомнения был для всех, кто его знал.

— Ты так и не расслабилась, — с упреком произнес он, вытягиваясь рядом.

— Для меня было бы проще, если бы ты не заметил, — тихо сказала я. Его чуткость задевала больше, чем обычное хамство клиентов.

И тут я сказала фразу из числа тех, которыми гордилась, неожиданную, способную разбудить что–то потаенное в сердце мужчины.

— Знаешь, — шепнула я, прижимаясь к этому матерому уголовнику, — ты целуешь меня, как девочка. Я даже выразить не могу, как мне нравится…

Не зря я доверилась своей интуиции — Брюхо нисколько не разозлился, а наоборот — прижал меня изо всех сил, и я почувствовала, что его естество напряглось — это через пять минут после финального аккорда. А ведь ему было уже за пятьдесят — все мое тщеславие проститутки торжествовало в этот момент. Я приняла его в себя с воодушевлением настоящей любовницы, и даже испытала нечто, похожее на чувство единения и экстаза, когда он вновь наполнил меня семенем.

— Ты еще не забыла о моем предложении? — спросил он через минуту.

— Каком предложении?

— Родить мне ребеночка.

И я поняла, что есть ракурс, в котором он даже беззащитнее меня.

— Если честно, мне кажется, что у меня не все в порядке… ну, по женским делам.

— Ты же член больничной кассы, — сказал он. — Обследуйся, и тогда продолжим этот разговор.

— Почему именно я?

— Потому, что ты не такая, как другие.

Ну вот, кому не захочется услышать этих слов, лежа в прекрасном пятизвездочном номере? Я от души поцеловала его жесткий рот, окруженный давно не бритой щетиной.

Моя жизнь снова изменилась по возвращении в Тель-Авив. Я наконец–то занялась здоровьем, сдала все мыслимые анализы и, как оно обычно в жизни бывает, обнаружилось, что положение вещей хуже, чем мне бы хотелось, но лучше, чем могло бы быть. А именно, никаких уж очень опасных болезней во мне не завелось, но то, что было, следовало лечить. Самым нехорошим открытием стала эрозия шейки матки, которая делала нежелательной мою дальнейшую работу. Этот недуг практически не обнаружим без медицинских исследований, но делает женщину бесплодной, если за него вовремя не взяться. Ну, я и взялась: стала проходить курс лечения, благо, расположение руководства было на моей стороне.

А вместе с ним и свобода, да такая, что я едва не растерялась: прощайте, рабочие смены, обязательный график, строгая дисциплина! Впервые в жизни я послала все это нафиг, и вдруг обнаружила, что мне самой стало чего–то недоставать… Мой самый суровый надсмотрщик сидел внутри, и я едва умолила его оставить в покое мои нервы, пообещав ему увеличить свое регулярное обязательное чтение на английском.