Шляпа «Мау Мау» - [25]

И эта троица отнюдь не производила приятное впечатление. Возможно, у меня и есть какие–то предрассудки, но я никогда не был любителем толстушек — все мои женщины были стройными и умели хорошо выглядеть в модной одежде. Меня никогда не интересовали пышнотелые красавицы, поэтому я считаю, что приятными толстяками могут быть только те, кто под покровом веселости умеет скрывать отвращение и ненависть к себе. Эта троица открыто выражала свое отвращение, которое проявлялось в основном в презрении по отношению к Эммануэлю Порлоку: каждое его высказывание встречалось закатыванием глаз, переглядыванием или откровенным цыканьем. Время от времени они обменивались друг с другом репликами, типа «Что он несет?». Сам Порлок выглядел подавленным — они забивали его и физически, и словесно, поэтому он почти не принимал участия в разговоре, а если и открывал рот, то говорил каким–то робким извиняющимся тоном, которого раньше я у него не замечал. Во время завтрака женщины только ковырялись в пище, отламывая маленькие кусочки и что–то собирая по краям, поэтому почти все осталось нетронутым, и я был вынужден это унести, завернуть в пленку и поставить в холодильник. Однако после их отъезда оказалось, что пища каким–то образом отбыла вместе с ними.

Я ни за что не стал бы флиртовать с Мерси в шляпном магазине, если бы перед моими глазами не стояли эротические сцены, протекавшие, как я себе представлял, у Порлока с Бев и Мартикой, когда он поочередно спал то с одной, то с другой, а они погружали свои изящные головки между стройных ножек друг друга. Все это оказалось страшной ошибкой.

После завтрака дамы заявили, что собираются заняться медитацией у меня на лужайке, поэтому нам с Порлоком удалось провести час наедине, устроившись на раскладных стульях перед домом. Порлок натянул на себя шляпу «May May», несмотря на то что ярко светило солнце.

— Я бы хотел тебе кое–что сказать, — промолвил я.

— Давай.

— Однажды в 1797 году поэт Сэмюэл Тейлор Колридж жил на ферме неподалеку от местечка Порлок в графстве Сомерсет. Конечно, всем известно, что он принимал опиум; и вот однажды он его принял и заснул в своем кресле. А до этого он читал книгу о дворце Кубла–хана. Во время этого наркотического сна ему приснилась целая поэма из двухсот–трехсот строк. И когда он проснулся, то ужасно обрадовался — надо же, такой дар, целая поэма. Никаких мучительных месяцев работы — шедевр, родившийся в подсознании, можно было сразу переносить на бумагу. И естественно, как сделал бы любой поэт, он начал тут же лихорадочно ее записывать: «Воздвиг в Занаду Кубла–хан.…» Однако через некоторое время, как он сообщает в своем дневнике, его «по делу вызвал какой–то человек из Порлока», которого он по какой–то причине не отшил — наверное, из вежливости. Он пишет: «Этот человек из Порлока задержал меня приблизительно на чао. А когда он наконец от него избавился, то обнаружил, что забыл свой сон. И в результате осталось всего пятьдесят четыре строки. Вот и весь неоконченный «Кубла–хан».

— Однако это замечательные строки, — сказал Порлок, — так что не все оказалось утраченным.

— Можно и так на это посмотреть. Впрочем, дело в другом — я повсюду искал твое имя и нигде не нашел. В магазинах нет твоих книг, в антологиях нет написанных тобой стихов, и единственное упоминание, связанное с поэзией, которое мне удалось найти, это об этом «человеке из Порлока» — даже не поэте, а проходимце, помешавшем создать поэту великое произведение.

— Ты говоришь что–то странное, Хилари.

— Не знаю, единственное, что я хочу сказать, что, похоже, ты совсем не тот, за кого себя выдаешь, и что ты внес в мою жизнь ужасную неразбериху.

— Я? Каким образом?

— Ты заставил меня поехать в город покупать тебе эту чертову шляпу. Там я познакомился с Мерси, из–за этого я теперь живу с женщиной, которая младше меня на сорок лет, мой дом полон ее друзей, я попал в идиотскую команду по кеглям и теперь дважды в неделю швыряю деревяшки, вырезанные в форме сыра, и за все это время я не написал ни единой строчки для своей поэмы, для своего великого произведения, моего последнего завещания этому миру, которое должно остаться на века!

— Ну, во–первых, я не понимаю, как это ты не нашел моего имени. Обо мне все знают. Наверное, ты где–то не там искал. Может, ты хочешь сказать, что я какой–то злой дух, путешествующий во времени и мешающий поэтам?

— Значит, да?

— Какой ты видишь смысл в существовании такого типа?

— Не знаю, однако в свой прошлый приезд ты говорил о чем–то вроде антимузы… Может, повсюду бродят толпы Порлоков, которые мешают поэтам писать, художникам рисовать, и, если в один прекрасный день не приезжают газовщики, я знаю, что это из–за тебя строители вынуждены бросать свою работу недоделанной.

Он явно пришел в замешательство.

— Знаешь, Хилари, по–моему, ты переборщил. — Он помолчал. — Признаю, единственное, что я сделал, так это несколько преувеличил свою значимость как поэта. Действительно, у меня в печати не так много стихотворений. Признаю, что мне хотелось познакомиться с тобой, чтобы таким образом немножко продвинуться. Но все это из–за любви к поэзии. И знаешь, что я тебе скажу, Хилари, я бы все отдал, чтобы быть таким, как ты. Что может быть прекраснее, чем стоять на пороге создания шедевра, и я никому не позволил бы помешать мне. Знаешь что? Я думаю, не было никакого человека из Порлока, Колридж просто больше ничего не написал и выдумал его себе в оправдание. Точно так же и ты пытаешься во всем винить меня. Но человека никто не может остановить, кроме него самого. Если ты не можешь писать в присутствии всех этих людей, избавься от них. Избавься от Мерси, к тому же, на мой взгляд, она полная идиотка — натуральная придурочная. А если ты избавишься от Мерси, то этот черножопый в платье и его подружка–школьница тоже перестанут сюда приходить. Хилари, я бы все отдал за твой дар, а ты его попросту разбазариваешь. Соберись, научись быть жестоким, работай!