Шлейф - [53]

Зато возникла новая директория: рыжеволосая женщина, опекунша Алексея Федоровича. Параллельный сюжет, как у них с Ароном.

Оттенки серого

«Люфтганза» не отвечала.

Джеймс одолжил Шуле свой телефон.

— Звоните куда нужно. И непременно Алексею.

По его телефону до «Люфтганзы» тоже было не дозвониться. До Алексея и подавно.

Пришлось ехать в аэропорт. Поначалу Джеймс пытался привлечь Шулино внимание к городу, где ему мил каждый уголок. Тринити Колледж, здание, напоминающее питерские, в нем жила королева Елизавета I; краснючий Темпл-Бар, что-то вроде культурного центра с кинотеатром, небольшими музеями и модными магазинчиками…

— Почему Алексей писал вам о своей семье? — перебила его Шуля. На что ей знать, что происходит в зданиях, которые они миновали?

— Я поинтересовался, зачем он занимается «чужой историей», ведь и сам этим грешу. Три года корплю над пьесой о последнем еврейском старосте Терезина. Трагическая фигура. Но погибших не судят, судят выживших.

— Что же исследовал Алексей?

— Историю Холокоста. Он писал, что, погрузившись в нее, стал различать множественные оттенки серого. И предательства своими своих, и ложь Еврейской общины. Но там уничтожение производилось без допросов и приговоров, массово, по одному признаку: у еврея не было личности. Члены еврейского самоуправления гетто тоже не считались людьми. Нацисты дали им временную власть, что деформировало их сознание, но от смерти все равно не спасало. Поэтому тема деформации личности в той истории весьма периферийна. Чего не скажешь об истории советской.

Кажется, Джеймс был увлечен своей пьесой, и, как это бывает, приписывал Алексею собственные мысли.

— А что еще вам писал Алексей?

— Он писал, что о профессоре античности, преподававшем детям в гетто «Илиаду и Одиссею», знает куда больше, чем о своих родственниках. Меня это насторожило. Я подумал, что ему тяжело с его собственным прошлым и он ищет себя в чужом. Он говорил, что был правильным советским ребенком из правильной советской семьи, которая работала для будущего счастья человечества. История была обкромсана или изувечена.

— В Израиле то же самое, — сказала Шуля. — Я работала с травмой второго поколения. Пережившие Катастрофу молчали о том, что произошло с ними в Европе и как их встретила новая родина. Как их держали в резервации, как они ютились под тентами в жуткой жаре… Мало у кого были родственники, а если и были, их скудное существование не предполагало лишних ртов. Мужчин, переживших Катастрофу, Бен Гурион считал коллаборантами, женщин — проститутками. По его мнению, праведные евреи погибли в Европе… А нечисти, прибывшей в страну, следовало искупить вину самоотверженным трудом. Кирка и лопата — подходящие инструменты для просушки слез.

— Арбайт махт фрай, — вздохнул Джеймс. — История-перевертыш… А я, просите, думал, нет ли у вас знакомой, изнывающей в Израиле от одиночества.

— Желаете получить компаньонку с доставкой на дом?

— Было бы неплохо. Особенно если она будет похожа на вас.

Из огня да в полымя

«Он спал, лежа на спине. Во сне он вздыхал, что-то невнятно бормотал, его ресницы вздрагивали, будто он хотел открыть глаза и не мог. Лицо у него было усталое.

Анна осторожно встала. Он зашевелился в постели. Анна пристально смотрела на него. Больше всего ей хотелось, чтобы он не проснулся.

А он и не думал просыпаться. Ему снилось небо, бледно-голубое вверху, резко белеющее к горизонту. Ледовое небо.

Ветер. Льдины движутся, громоздятся друг на друга, сталкиваются, ломаются и трещат. Колючая снежная пыль поднимается в воздухе. Белые вихри крутятся, застилают небо. Ветер ноет в снастях, поднимает рябь на воде в полыньях, движет большие ледяные поля и наметает сугробы на льду.

Он рассказывал Анне, что в шторм, когда корабль подолгу болтает из стороны в сторону, коровы страдают хуже людей. Люди же мечутся по палубе, скользят и падают. В шторм люди на палубе превращаются в эквилибристов.

Анна бесшумно вышла из комнаты. В коридоре она надела юбку поверх ночной рубашки и распахнула дверь.

Солнечные лучи ударили ей в лицо, и она зажмурилась.

На желтом песке лежали лиловые тени. Пятки мягко погружаются в сухой песок, на нем остаются ямки.

Он проходит мимо нее и, широко расставив ноги, нагибается над арыком, вода стекает с его волос и рук. Песок возле него покрывается темными кружочками воды.

Анна вернулась. Села на табуретку возле окна. Горы подымались сразу за окном.

Он вошел и обнял ее за плечи.

— Оставь…

Он медленно опустил руки и отвернулся. Она знала, что он видит, как ей тоскливо, но ничего не может сделать, и это мучает его.

— Мне надоело, — внятно, с расстановкой произносит она. — Мне надоело жить здесь безвыездно. Я соскучилась по родственникам.

Рослый человек с выцветшими волосами и темной, обожженной солнцем кожей знает, что у нее нет никаких родственников.

— Я поеду домой. Хорошо?

В поезде Анна ехала в купе с тремя мужчинами — двое штатских и один военный летчик, капитан. За ней ужасно ухаживали все трое, но по-настоящему ей нравился только летчик. Вечером мимо окон вкось летели яркие искры, и звезды мерцали на черном, как копоть, небе; иногда казалось, будто искры и звезды — одно и то же. Анна и летчик стояли возле окна в коридоре. В коридоре никого, кроме них, не было. Вагон сильно раскачивался на ходу, дул сильный ветер и хлопали занавески на раскрытых окнах. Летчик стоял совсем рядом, почти обнимал Анну. Анна смотрела в окно и чувствовала, как летчик часто дышит. Они тихо разговаривали о каких-то ничего не значащих вещах. Анна даже не думала, о чем он спрашивал ее и что она отвечала. Анне было весело и немножко страшно, и ей очень нравился летчик. Он ей нравился все больше и больше, и она ни о чем не думала».