Шлейф - [52]

— Жизнь — это не плевок, — отрезала Шуля.

— Ваша — точно нет! Про Алексея не знаю. Он ведь человек замкнутый.

— С чего вы это взяли?

— Из писем. Человек — это стиль. Кроме того, Алексей родился в семье ярых коммунистов… Само по себе не проходящая травма. Как родиться у ярых нацистов. Дети, выжившие в Катастрофу, дети, чьи родители пострадали в пору террора, не столь деформированы, как дети преступников. Я это изучал. У детей преступников двойное сознание.

— Джеймс, все, что вы говорите, не имеет никакого отношения к Алексею. Если бы вы его видели… Шутник, весельчак, душа любой компании…

— Это маска. Он хороший актер.

С этими словами Джеймс удалился чинить уборную, что становилось более чем актуально. Он-то сбегал в кафе.

— Джеймс, у вас есть вайфай?

Зрелище склоненного над засоренным унитазом Джеймса было малоутешительным.

— Вы что-то меня спросили? — Джеймс, красный как рак от неудобства положения, смотрел на Шулю виноватым взглядом. Точно так смотрел на нее Алексей, когда с ним случались «туалетные» казусы.

— Да. Про вайфай.

— Я им не пользуюсь. Мой компьютер работает от компании. Сейчас включу…

— Пока что мне нужно в туалет.

В таком туалете Шуля не бывала со времен советского детства.

— Мне крайне неловко, — сказал он, когда она вышла, и Шуля снова увидела перед собой Алексея.

Компьютер Джеймса, видимо, тоже был поднят с потонувшего корабля. Машина годов 90-х шумела, как трактор, и зависала на каждой букве. Каким-то чудом ей все же удалось выйти на сайт «Люфтганзы». Самолет из Дублина улетал утром.

Буза

Федор Петрович застрял в поселке. К аэродрому не проехать. Местность заболочена, тяжело с нее взлетать. Зато падать не так страшно, до смерти не расшибешься.

«Все-таки надо признаться (хотя бы перед собой), что бестолочи порядочно в воздушном флоте. Это доказывает громко поставленная работа по подготовке к маневрам. Однако надоело ничегонеделание. Сегодня должны отправиться на Дно».

Голосовое сообщение от Арона:

«Мордехай бессмертен. Его реанимировали. Он забыл иврит. Штуклер не понимает, чего тот от него хочет. А Мордехай ничего от него не хочет. Его новая миссия куда обширней: вернуть Путину мозг граждан России, гниющий в израильских психушках. Немедленно и в полном объеме. Меня же он обязывает изъять у харедим его философские трактаты, а рассказ о предательстве ФАТХа немедленно сжечь — он не достоин пера члена российской федерации писателей. Позвони».

— Арон, ты когда-нибудь посещал комсомольские гуляния?

— Ты имеешь в виду собрания?

— Нет, гуляния. Под названием «Буза». Такой шум-гам! Играют в «Козу» и прыгают как полоумные. «Шел козел дорогою, нашел козу безрогую, давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем!» И все в таком духе. Ни уму, ни сердцу времяпровождение.

— Откуда такая прелесть?

— От папаши Алексея Федоровича.

— Понятно… Скажи, у тебя весь материал в компьютере?

— Да. Кроме фотографий и блокнота, который нет смысла сканировать.

— А что в нем?

— Задания психолога. Скорее всего, женщины, которая пишет по-русски с чудовищными ошибками.

— Интересно…

— Не шибко. Интересное в другом.

— В чем же?

— С того времени, как случилась эта история с компьютером, в голове все путается. Сбиваюсь с хронологии.

— Там все на месте.

— Да. Кроме меня.

Рваные штрихи

Из блокнота с винтообразной середкой легко выдирать страницы. Наверняка он был вдвое толще. Но и по тому, что осталось, можно понять многое. Мозг Алексея Федоровича, не способный воспроизводить устойчивые словосочетания, дешифровывал метафоры. При этом тексты и иллюстрации, невзирая на дрожащий почерк и рваные штрихи, были теплыми, живыми, хотелось гладить страницы. В заданиях психолога и в расчерченных им, а скорее ею, клетках, следовало помещать диких и домашних животных с картинками.

Вопрос: «Как прошел день»?

Ответ: «В производстве чистых картин».

Задание: «Написать про детство».

Ответ: «За Алексеем ухаживала любимая домработница — деревенская Иринья. Эта кормила и ухаживала безвозмездно (зарплата была близка к нулевой). Ее взяли из деревни в 1933-м, и он любил ее во всем. Отец зачем-то затолкнул сына в детский сад в Сибири, и затем сын учился в Строительном институте в Ленинграде».

Алексей Федорович думал о себе в третьем лице, лишь изредка прорывался к первому: «Я хочу языки!» — говорил я родителям. Для них я как бы прославился, когда разобрал в 11 лет принесенный мне сломанный кем-то будильник. «Извините, но собрать-то я его не смог!» — сообщил я. Но это не помогло. «Должен идти в инженерный! Это надо, чтобы работать. Поступить в филологический заочный ты сможешь потом заочно, если захочешь», — заявили родители».

И снова — побег от себя: «Десятилетия — практически всю жизнь — человек занимался околотехнической фигней! Лишь в некоторых случаях он писал дома детские рассказы».

Судя по обилию фотографий дам в ситцевых бюстгальтерах, Алексей Федорович в юности вел разгульную жизнь. «Твоя навеки», «Твоя навсегда», «Твоя»… Полагаясь на память возлюбленного, дамы не оставили своих имен. А что если это дамы Шуры Варшавского или Льва Канторовича? Стоп. У нее своя ниша — четыре звездочки, код.

После разговора с монахиней Феодосией Анна перестала прислушиваться к тишине и перемещаться по еще не заполненным страницам в поисках бархатистого голоса.