Шлейф - [15]

— Ты говорил, что у тебя две Магдалины в палате… Кто же вторая?

— Перезвоню. Аврал.

И у нее аврал.

* * *

Полковой комитет в срочном порядке отправляет Линде комиссаром на фронт.

Организованная им военная демонстрация сочтена «недоразумением».

Линде отнесся к «комиссарской» перспективе с энтузиазмом.

«Иной совершенно план пленил его действенную натуру. Зажечь пламенными речами войска, преодолеть сопротивление австро-германцев, перешагнуть с армией через границу, понести в Европу на знаменах и штыках лозунги русской демократии. И, таким образом, торжествовать победу русской революции. В этом плане были элементы бонапартизма и якобинства — два начала, которые обычно сочетаются в богато одаренной индивидуальности.

А момент был действительно критический… Армия грозила утопить страну и революцию в волнах беспорядка и анархии. Власть теряла авторитет. Отданные приказы оставались безнаказанно неисполненными. Ни одна военная операция не могла быть задумана, тем более выполнена, так как не было уверенности, что ее доведут до конца. Железнодорожный транспорт разрушался на глазах — солдаты, покидающие фронт, брали с бою поезда, заставляли под угрозой смерти менять направление, перегружали вагоны, ломали двери, окна, крыши, словом, ценой варварского опустошения производили стихийную демобилизацию. В тылу шла безудержная агитация сторонников немедленного мира и новой социальной революции, которая должна империалистическую войну перевести в войну гражданскую. Законность и право отступали под напором социальной стихии.

Все чаще и чаще повторялись случаи отвратительных самосудов, когда дикость нравов состязалась с изощренной жестокостью. Поколеблены были все устои, все правила… Вожди теряли популярность, испытанные лозунги выцветали, программы раздражали своей неопределенностью.

На фронте целые дивизии отказывались выступать, и командный состав чувствовал себя окруженным враждебной солдатской массой; офицер, который бросался первым в атаку, падал мертвым от выстрела в затылок. Одни части занимались разоружением других.

В обстановке такого развала власти и армии очутился Федор Линде на фронте».

* * *

Ночной Иерусалим мерцает, смаргивает попавшие в глаза соринки.

В вывернутом наизнанку городе не выстроишь ни прямой, ни обратной перспективы. Его выпукло-вогнутое пространство многомерно — оно и провинция, и пуп земли, трудно отсюда разглядеть происходящее там. К утру слипаются глаза, сквозь щелки век видится голубое небо с дымкой на горизонте и мягкая линия гор.

Плоский Луцк, где был расположен штаб армии, не вписывается в картину.

Впрочем, и Линде не вписывается в Луцк. Он ждет бурной деятельности и тяготится однообразием провинциальной жизни. Утешение доставляет лишь игра какой-то девочки-музыкантши, которую он «открыл» в захолустном ресторанном оркестре и собирался вывезти с собой в Петроград.

Захолустье. Ресторанный оркестр. И девочка-музыкантша.

Вряд ли она услаждала его Бетховеном. Скорее всего, он отдался мгновенному чувству.

«Сколь мимолетны ни были бы мгновения, но в них отражался характер во всей его многогранности. И если Федор Линде любил, то в этой любви участвовали все его качества и недостатки».

«Не стоит распыляться перед финальным аккордом», — решил Владимир Абрамович и вычеркнул про любовь и девушку-музыкантшу.

«Линде — герой исторического мгновения! Он был тем, кто с решетки Таврического дворца приказал толпе солдат и обывателей строиться в ряды и стать армией революции. Революция усыновила его, учуяв в нем природную близость, стихийное родство. Основная черта характера Линде — стихийность, непреодолимая цельность человеческого порыва. И поэтому в минуты, когда революция разрушала наружные покровы и выбрасывала море кипящей лавы, Линде проникался величием этой победы и становился ее героем. И как стихия слепо, необузданно расточает свои силы, так и Линде знал только один предел своей свободы — смерть. Впрочем, внутренне он презрел и это последнее ограничение».

В последнем предложении Владимир Абрамович заменил точку на многоточие.

Страна деревьев

— …Был, вообще-то говоря, один мальчик, и был он очень грустным. Почему? Потому что мечтал путешествовать по свету, а путешествовать было не на чем. Не то чтобы самолета или корабля — у него даже обыкновенного велосипеда не было.

— Алексей Федорович, разве вы не на самоизоляции?

— Я? На полнейшей.

— А у меня справка. Могла бы поддаться искушению и поехать в Тель-Авив. Представилась бы сестре самоубийцы как русская из Израиля, которая пишет, читает и думает.

— Мальчика люди не занимали. Он любил деревья. И отправился в их Страну. Он давно заметил, что деревья ведут себя немного странно. Например, подходит он к знакомому месту в лесу, и кажется ему, что деревья стоят не совсем так, как в прошлый раз.

— А если войти в лес осторожно?

— Да, и тихо-тихонечко посвистеть… Так он и сделал. Вошел в лес на цыпочках, свистнул тихо-тихонечко — и деревья ожили! Клены, дубы и ели со скрипом расправили свои сучья — о-о-о-о-о-х! — и по лесу разнесся протяжный вздох облегчения. Дубы вздыхали потише, частыми вздохами. Потом деревья открыли глаза, которые у них были на листьях — они никогда не открывают их, когда рядом чужой. Для тупых и бесчувственных людей деревья кто? Толпа палок.