Шкура - [102]

За все четыре года войны я ни разу не выстрелил в человека, ни в живого, ни в мертвого. И остался христианином. Но оставаться христианином в то время значило быть предателем. Оставаться христианином означало предавать Христа, потому что та мерзопакостная война была не против людей, а против Христа. За четыре года я повидал множество людей, рыскавших в поисках Христа, как охотники – в поисках добычи. В Польше, в Сербии, на Украине, в Румынии, в Италии, по всей Европе за четыре года я повидал людей с бледными лицами, обшаривающих дома, кустарники, леса, долины и горы, чтобы найти Христа в его прибежище и убить, как бешеную собаку. Но я остался христианином.

И вот теперь, когда по прошествии двух с половиной месяцев с тех пор, как в начале июня был освобожден Рим и мы бросились преследовать немцев по Кассиевой и по Аврелиевой дорогам (Джек и я должны были поддерживать связь между французами генерала Жюэна и американцами генерала Кларка через горы и леса Витербо и Тускании, через болота Гроссето, Сиены, Вольтерры), я начал чувствовать в себе зарождающееся желание убивать.

Почти каждую ночь мне снилось, что я стреляю и убиваю. Я просыпался мокрый от пота, вцепившись в приклад автомата. Такие сны никогда не снились мне раньше. Мне никогда не снилось до сих пор, что я убиваю человека. Я стрелял и видел человека, медленно оседающего на землю. Выстрела слышно не было. Человек тихо, мягко сползал на землю на фоне горячей удушливой тишины.

Однажды ночью Джек услыхал, как я кричу во сне. Мы спали на земле, укрывшись под «Шерманом» от мягкого июльского дождя в лесу у Вольтерры, где мы догнали японскую дивизию, точнее, дивизию американскую, но укомплектованную японцами с Гавайев и из Калифорнии, – она должна была атаковать Ливорно. Джек услыхал мои крики, плач и зубовный скрежет, как будто внутри меня матерый волк медленно освобождался от кандалов моего сознания.

Это безумие убийства, жажда крови стали жечь меня между Сиеной и Флоренцией, когда мы стали замечать, что среди стрелявших в нас немцев есть итальянцы. В те дни освободительная война против немцев стала понемногу превращаться для нас, итальянцев, в братоубийственную войну.

– Don’t worry, – говорил мне Джек, – то же самое творится во всей Европе.

Не только в Италии, но и во всей Европе беспощадная гражданская война, как гнойная опухоль, возникла внутри войны против гитлеровской Германии. Теперь, чтобы освободить Европу от фашистского ига, поляки убивали поляков, греки – греков, французы – французов, румыны – румын, югославы – югославов. В Италии сторонники Германии стреляли не в английских и американских солдат, а в итальянцев, воевавших на стороне союзников; точно так же воевавшие на стороне союзников итальянцы стреляли не в немцев, а в своих сограждан, воюющих на немецкой стороне. В то время как союзники подставляли себя под немецкие пули ради освобождения Италии, итальянцы убивали итальянцев.

Застарелая вражда между итальянцами вновь разгоралась в каждом из нас. Это была привычная война итальянцев против итальянцев под привычным предлогом освобождения Италии от иноземцев. Но больше всего меня ужасало и пугало то, что я чувствовал, как эта страшная болезнь заражает и меня. Я стал жаждать братской крови. За четыре года мне удалось остаться христианином, а теперь, Боже мой, и мое сердце замарано ненавистью, я сжимаю в руках автомат, бледный бледностью убийцы, и чувствую: меня насквозь, до самых печенок прожигает страшная жажда убийства.

Когда мы вели наступление на Флоренцию и от Порта-Романа через Беллосгвардо и Поджо-Империале вышли к Ольтрарно, я снял магазин с моего автомата и, протянув его Джеку, сказал:

– Помоги мне, Джек. Не хочу стать убийцей.

Джек, улыбаясь, посмотрел на меня, он был бледен, его губы дрожали. Он взял мой магазин и положил его в карман. Я вытащил обойму из своего маузера и тоже протянул ему, и он все с той же грустной и душевной улыбкой забрал у меня эту обойму и все остальные.

– Тебя убьют как собаку, – сказал он.

– Это прекрасная смерть, Джек. Я всегда мечтал быть однажды убитым как собака.

В конце Виа-ди-Порта-Романа, там, где она вливается в виа Маджо, нас встретили бешеным ружейным огнем с крыш и из окон. Нам пришлось выскочить из джипа и, согнувшись, пробираться вдоль стен под пулями, отскакивавшими от плит мостовой с кошачьим взвизгом. Джек и канадцы отстреливались, а майор Брэдли, командир канадцев, всякий раз удивленно оглядывался на меня и кричал:

– Почему не стреляете? Или вы стали conscience objector[358]?

– Нет, он не conscience objector, – отвечал Джек, – он итальянец, из Флоренции. Не хочет стрелять в своих, – и с грустной улыбкой смотрел на меня.

– Вы об этом пожалеете! – кричал мне майор Брэдли. – Такой возможности вам больше не выпадет в жизни.

Канадские солдаты тоже оглядывались на меня с удивлением, смеялись и кричали мне на своем французском со старинным нормандским акцентом:

– Veuillez nous excuser, mon Capitaine, mais nous ne sommes pas de Florence![359]

И, смеясь, палили по окнам. Я чувствовал в их словах и в их смехе сердечную симпатию и немного грусти.