Шкура дьявола - [21]

– Неее, просто не рассчитал.

– Научить что ль? Ведь стыдно перед товарищами.

– Нееет, яяя среди них последний, кто хоть что-то помнит.

– Другое дело, но знать тебе кое что надо.

– Угууу – неужели пить вредно… Это что ли?

– Если в меру – нет. Другое: не алкоголь должен управлять тобой, а ты им. Сможешь?… – Вообще то я не очень тогда понял эту фразу, к тому же эта детская бравада перед сверстниками иногда уже и после окончания училища, пропускала мимо контроля пару-тройку рюмок, да и какой контроль на редком отдыхе…

…Китель я конечно снял еще до этого, но наличие погон и на рубашке заставило, выполнить… и остаться за столом с голым торсом, благо за время учебы, принявшим, через постоянные тренировки очень приличную атлетическую форму. Оба старших офицера, пользуясь моим замешательством, потребовали наполнить свои рюмки и на моих, по всей видимости, с осуждающим взглядом, глазах, опрокинули «очередную», с привычной уже проверкой присутствия друг друга:

– Лева!

– Виктор!.. – С ударением на «О», потом перевели уже полупрозрачные глаза на меня, сглотнувшего густую слюну, и кто-то из них продолжил, с дополнениями и вставками другого. Женщины слушали, уже улыбаясь ребячеству мужчин и шепотом спрашивали у моей мамы, чем это обычно заканчивается, на что получили ответ в виде пожимания плечами и фразой:

– Могут и на полу, чуть ли не в обнимку улечься – чем не постель… – Речь начал мой батя, Ильич вторил мощным эхом:

– Сынок!.. – И получив от будущего тестя поддержку в виде кивка, продолжил:

– Так вот…, этааа…, сын, как мы уже сказали, а наааше слово ЗАКООООН!

– Ззаакооон!

– А потому… – Снова посмотрев на тестя, и снова получив поддержку и одобрения в виде кивка, только сейчас более глубокого, молвил далее:

– А потому сдааавайся…, в смысле крестись, благословляем… вона как…, мы прикроем…

– Лева! Друг…, прииикроем… – И поцеловав его в лоб, Ильич упав головой на положенную между тарелок руку, практически сразу начав засыпать, прошептал на последок:

– Вот это парень… – Батя, посмотрев на «подранка», поднял брови, окинул взглядом присутствующих и покачав головой из стороны в сторону, констатировал:

– Потериии… неее восполнимыеее… угу… обмоем и то, и… это, а то… – Вдруг споткнулся о взгляд супруги:

– Танюшь…, любовь моя…, вввееечная, ну в коем веке… Лешка, смотри как вырос, ужеее с баааатю ростом…, женится в смысле. Леха – «огонь»… – «Пальнули» по дикому, как из засады, то есть неожиданно для всех, пока не отняли глубоко початую стеклотару, и тут же кинулись добивать лежащее на тарелках…

Двоюродная бабушка Ии, одинокая пожилая женщина, потерявшая в молодости мужа, и до сих пор хранившая ему преданность, очень верующая и добрая, не имевшая детей, несмотря на все испытания, выпавшие ей, с надеждой предложила стать именно ей моей крестной матерью, мало того, и помочь устроить все быстро… Послезавтра мы все вместе стояли у лестниц храма, оказавшегося в самом центре города, в ожидании не совсем понятного действа, но почему-то, все-таки, осознаваемого очень нужным и важным. Моя нервозность передавалась и отцам, женщины же были и так серьезны, и про себя, шевеля только губами, читали какие-то молитвы…

…Слов нет, настолько все было красиво, мурашки пробегали по всему телу, батюшка казался недосягаем в своем величии и одновременно преклонении не только пред Господом, которому служил беззаветно, но и перед теми, кого крестил, объяснив потом, что сразу по крещению крестимые чада чисты, яко дети малые, правда грешить начинают прямо по выходу из храма, но на то и воля Божия.

Солнце мягко ударило, как-то по свойски, не ослепив, а будто показав возможности света – всего лишь отблеска, того Великого, который и ангелы переносить не могут. По одну сторону от меня шел протоиерей Александр, проводивший службу, невозможно высокий – больше двух метров ростом, радушно улыбающийся, в белом подряснике, подхваченном вязанным пояском. Аккуратная посеребренная годами, постом и трудами во славу Божию, борода, вторила длинным седым волосам, не совсем совмещавшимися с казавшимся не старым лицом, или точнее, будто не стареющим лицом, выглядевшим лет на сорок, но более всего впечатляли глаза, выделявшиеся фоном полупрозрачной кожи лица постоянно постившегося человека.

Глаза искрились добротой ко всему, что попадалось ему на пути, взор его не был горделивым или спорящим с другим, напротив, встречным взглядом он выражал покорность и какую-то глубину неизбежности, которой не в состоянии сопротивляться, и которой был рад. Лучащая искренность проникала до самой глубины совести и заставляла склонять свои глаза пред этим старцем. Другим он был в храме: голос мощен и глубок, все читаемое им, произносилось нараспев и казалось нескончаемым. Слова настолько густы, но бархатны, что слышалось будто это не его анатомические особенности голосовых связок производят изменения с выдыхаемым воздухом, но сам глас Божий попадает сразу в сознание, минуя всю физику живых и неживых тел – этому способствовала и акустика помещения, которое просто помещением язык не поворачивался называть. Все говорило о серьезности и настоящности Его Хозяина и о Его невидимом присутствии здесь…