Школьный спектакль - [2]

Задача моя – надо сказать, нелегкая – заключалась в том, чтобы сделать уроки интересными, то есть отучить класс от равнодушия к литературе. Это было чувство каменное, непоколебимое. Сложилось оно из скуки пополам с инстинктивной уверенностью, что этот предмет не только вполне бесполезен в школе, но никогда не пригодится им в жизни.

Ну-с, так вот, в конце концов литературой все-таки заинтересовались. Может быть, потому, что я рассказывал им о книжных редкостях, о литературных мистификациях – для шестнадцатилетнего ума все загадочное уже по самой своей природе заслуживает внимания.

Конечно, были в классе мальчики и девочки, которым не только были не нужны, но глубоко чужды эти уроки. Сочинения еще писались в духе "бабуси". Однако толстенькая рыжая Зина Камкова в сочинении о "Мертвых душах" прежде не написала бы откровенно: "Может быть, у меня не все дома, но я так и не поняла, зачем Гоголь мучился над этой поэмой". Конечно, на такую Зину я не мог рассчитывать в своих попытках выстроить "психологический мост". Однако были и другие, которые вскоре стали моими любимыми учениками. Кстати, я никогда не понимал, откуда берутся эти ханжеские возражения против "любимых учеников"? Что здесь плохого? Нелюбимый ученик – это другое дело! Нелюбимых учеников быть не должно, потому что это предполагает недоброжелательное пристрастие. Так вот, в этом классе были четыре мальчика, отличавшиеся не только необыкновенными способностями, но и той дружбой, которая если не сохраняется на всю жизнь, так по меньшей мере вспоминается долгие годы.

Сейчас я вам их представлю.

Порядок не имеет значения, поэтому назову первым хоть Мишу Крейновича. Это был остроглазый, сухой, как косточка, мальчик, в очках, очень сердившийся, когда его называли Райкиным, на которого он действительно был немного похож. Миша писал стихи и был великим мастером на розыгрыши и выдумки. Всех он передразнивал, над всеми подшучивал. Это не мешало ему серьезно заниматься историей русской литературы. Пушкинский период, например, он знал лучше, чем я.

У Саши Кругликова всегда был такой вид, точно его только что вываляли в пуху. Пиджак и брюки измяты, на щеках – пух, волосы – цвета цыплячьего пуха. Этот сонный, фантастически добрый толстяк трогательно любил малышей, всегда возился с ними, и его часто можно было увидеть разговаривающим с первоклассниками. Интересовался он археологией, и настолько серьезно, что выступил на кандидатской защите в Тартуском университете (он ездил в Тарту на каникулы), и едва ли не самыми вескими были признаны именно его возражения. Так что сонная внешность его была обманчива. Он как раз спал мало.

Третий член компании при своей внешней заурядности – он был узкоплечий, лопоухий, со впалой грудью, с маленькой головой – обладал феноменальной памятью. Кажется, у Яблоновского одному из гимназистов достаточно один раз прочитать страницу учебника, чтобы запомнить ее на всю жизнь. Прочитав, он вырывал ее. Коля Громеко действовал в подобном же духе: перелистав все учебники в начале года, он возвращался к ним крайне редко, да и то на пять-десять минут. При всем том он был довольно ленив, цедил сквозь зубы саркастические замечания и, интересуясь всем на свете – от шахмат до династии Дин, – делал вид, что ко всему равнодушен.

Об этой компании можно сказать, что она была как бы психологическим центром класса. Но был в ней и свой центр – Володя Северцев.

Ну-с, к нему я буду возвращаться не раз и поэтому для начала расскажу только о первом впечатлении: он был, что называется, ладно скроен и крепко сшит, высокого роста, черноволосый, с бледно-смуглым лицом.

Почти не занимаясь, он всегда шел первым, в спорах неизменно побеждал, в любой игре – от пятнашек до баскетбола – был сильнее, увертливее и находчивее других. На первенстве своем он открыто никогда не настаивал, однако же и делить его ни с кем не собирался.

Как-то поздней осенью вся компания отправилась кататься на лодках, и один из гребцов потерял уключину. Никому не хотелось лезть в холодную воду, и тогда Володя, выругавшись, разделся, нырнул – и вернулся с пустыми руками. Его стали отговаривать, он, не отвечая, снова бросился и нырял до тех пор, пока, посиневший, измученный, не появился с уключиной в руке.

Он собирался на исторический факультет, причем интересовался, это может показаться странным, рыцарством XIII–XIV веков. Но на деле это не так уж и странно. Наш город в XIII веке принадлежал какому-то рыцарскому ордену, от которого остались хорошо сохранившиеся крепостные стены. Началось это увлечение в кружке юных краеведов, а дошло до того, что Володя выступил на комсомольском собрании, доказывая, что, раз уж мы стремимся разумно воспользоваться всем предшествующим опытом человечества, почему бы в Устав комсомола не внести некоторые пункты рыцарского кодекса средних веков.

Кстати сказать, таких ребят, как моя четверка, теперь много, и исключительность их не так уж исключительна, как может показаться с первого взгляда. Известный новосибирский педагог, в прошлом мой ученик, как-то показал мне альбом, который ему подарили выпускники в 1963 году, прощаясь со школой. Если судить по этому альбому, добрая половина его класса ни в чем не уступала моей четверке. Что вы скажете, например, о такой формуле: "Площадь оценки жизненных явлений равна произведению заложенных в них основ на высоту сознания"? Правда, это Новосибирск, специальная школа, в которой занимаются будущие программисты. В нашем маленьком городе мои ребята были исключением. Много было и совсем других. На последней парте, например, сидел один парень, фамилию которого я, к своему стыду, долго не мог запомнить, хотя она была очень проста. Вызывая его, я с тоской слушал его тусклый, невыразительный голос. Томился и класс. Отвечал он медленно, с трудом, как будто стыдясь того, что он говорил. Он был медвежеватый, с большим туловищем и короткими ногами. Всем своим видом он как будто просил об одном: "Оставьте меня в покое". Звали его Костя Древин.