Школа насилия - [50]

В данном случае дело обстояло, конечно, не настолько скверно. Все еще было, по Надиным словам, голубым и зеленым. Разве что ее поведение в последние месяцы вызвало некоторое смятение и возмущение заинтересованных лиц. Возмущение, которое, как ты увидишь, довольно странно затянулось и до сих пор отнюдь не улеглось. Причиной послужило то, что Надя вдруг почти полностью вышла из их круга.

Допустим, прологом послужила здесь история с Кевином, которую вряд ли можно отнести к разряду безобидных. Парни из группы уже давно взяли мальчика в оборот. Один раз Марлон даже высек его, а другие глазели, стоя на стреме. Прежде я о таком не слышал, в общем-то экзекуции в школах редко регистрируются.

Надя вмешалась в тот момент, когда Марлон, прижав голову Кевина к писуару, спускал воду. Она увидела это из коридора, в открытую дверь мужского туалета. Все смеялись. Как они смеялись всегда. Не издевательски, а так, словно, еще не закончив дела, хотели извиниться за то, что делали. И это было вроде как не всерьез, сказала Надя. И быстро продолжала рассказывать.

Дело усугубилось тем, что Надя решительно желала принять Кевина Майера в группу, она считала, и по-моему, верно, что он являл собой полную противоположность другим, грубоватый, неразговорчивый и все более упорно демонстрирующий свою необщительность. Их привязанность, начавшаяся в детской песочнице, в какой-то момент не выдержала проверки временем. Впрочем, привязанность была первоначально физической, но при этом совершенно асексуальной близостью. Но что-то в Кевине по-прежнему Наде нравилось. Пусть он зажатый, зато не притворяется, как другие, у него более настоящий характер, сказала она. Она надеялась, что, если принять его в компанию, что-то от его характера перейдет к остальным.

В детстве, да и позднее, как раз то «настоящее», что мерещилось Наде в постоянно дурном настроении Кевина, действовало на нее просто угнетающе. Вот почему, когда красивый, нежный Дэни Тодорик перешел в нашу школу, она, по ее словам, расцвела в его объятиях. Улыбчивый Дэни давал ей как раз то, в чем она тогда нуждалась, сказала она. Всегда ласковый, всегда под рукой, всегда безусловно согласный с ее суждениями, всегда внимательный. В мечтательности Дэни, несмотря на всю сентиментальность, было некое обещание будущего. Она и сама, говоря о нем сейчас, замечталась. Ее фантазия могла расправить крылья. И из этого-то полета фантазии возникла и обрела форму компания.

На самом же деле ей вскоре надоело вечное поддакиванье. На самом же деле ей представлялось возможным некое примирение. Дэни и Кевин, надежда и глубокий скепсис, она хотела заполучить и то и другое. И так как Надя была, без сомнения, единственным человеком в компании, способным не только поступать по своей воле, но и убедительно обосновывать свои поступки, все они поначалу пытались привыкнуть к Кевину. Прежде всего сохраняли спокойствие, оставляли без внимания непредсказуемые приступы его агрессии, снисходительно улыбались, видя, как он крушит вещи. А парень безжалостно их провоцировал. Однажды он поджег портфель Дэни, и тут чаша терпения переполнилась.

Надя больше не владела ситуацией. Хотя в этом безобразии она винила себя и свои, как она сказала, эгоистические потребности, но, конечно, продолжала за них держаться. Вернее, теперь она еще упрямей держалась за них. Поскольку, как она выразилась, все это дерьмо выросло на ее навозе, ей пришлось снова наводить чистоту. В конце концов, ей следовало бы знать, на что иногда способен Кевин. Судьба, сказала она, роковое испытание.

Впрочем, эта история произошла год тому назад. Никто, ни один человек в школе ничего не заметил, а сцены, которые я наблюдал летом, были всего лишь кратким рецидивом; Кевин в роли мстителя; кроме того, они уже, как ты догадался, имели отношение ко мне.

И вдруг Надина болезнь. И страх. Страх смерти, разумеется, но еще больше она боялась своих приятелей. Жутко было представить, как они отреагируют, сказала она. Напялят эту типичную смущенную улыбочку, а потом типичную маску веселости. Друзья все-таки, одна компания, что-то вроде игры. Правда, мы были едины, почти как заговорщики. Потому что не хотели бороться в одиночку против равнодушия и всеобщей подлости. Но как бы снисходительно пожимали при этом плечами, дескать, в любой момент можно все переиграть. Она бы не вынесла их дружелюбия, не желала считаться у них ходячим трупом. Они бы стали все время ее утешать, брать на ручки, таскать с собой на каждую вечеринку, на каждую дискотеку, еще больше, чем обычно, накачиваться наркотиками, чтобы можно было веселиться и проявлять симпатию. Хотя просто-напросто все время дрожали бы от страха. От страха, что из-за своего страха заразятся Надиным больным страхом. Ее начало бы тошнить от их лживости, сказала она, той же самой глупой лживости, как в истории с Кевином, только наоборот.

И вот она замолчала, онемела. Постриглась наголо, в знак своей заведомой обреченности, — она сама употребила это вычурное выражение, — стигмат посвященного смерти создания. Чтобы видеть его, глядя в зеркало, чувствовать, проводя рукой по голове. Она замкнулась в себе, прислушивалась к своим мыслям, и они тут же приходили сами собой. Мысли о том, что к ее страху смерти присоединился дикий страх жизни, совершенно неожиданный. Оба страха словно раскачивались на высоких качелях. На нее накатывали огромные волны страха, и она корчилась под ними, как в пещере. Запертая и одновременно скрытая. Там, в этом состоянии она придумала, представила себе, что я единственный человек, который мог бы к ней пробиться.