Школа любви - [34]

Такая безответность жены все более разжигала мою страсть. Вот тогда я был близок к тому, чтобы полюбить по-настоящему; но не полюбил, а только азартно вознамерился во что бы то ни стало обучить ее науке любви.

О, боги всемогущие, как часто мы, смертные, учим других тому, о чем сами не имеем ни малейшего представления!..

Чем менее удавалось мне преподать жене «науку любви», тем более разжигалась моя страсть. До того дошло, что при крайней близости нашей стал я испытывать вдохновение не меньшее, чем при сочинении стихов на берегу Тибра, под статуей Приапа, а однажды даже взмолился вслух привычным для меня сочетанием гекзаметра и пентаметра:

Пусть до мозга костей разымающий трепет Венеры

Женское тело пронзит и отзовется в мужском;

Пусть не смолкают ни сладостный стон, ни ласкающий ропот:

Нежным и грубым словам равное место в любви.

Эта рожденная страстью и ревностью мольба на грани отчаяния свершила в ту ночь чудо: «разымающий трепет Венеры» пронзил вдруг точеное тело моей жены. Вскрикнув счастливо и пронзительно, она лишилась чувств. Я испугался не на шутку, тормошил ее, смачивал виски виноградным уксусом, хотел уж было кликнуть слуг, но жена очнулась.

— Что это было со мной, что?.. — едва шевеля пересохшими губами, спросила она.

— Ты постигла науку любви, — ответил я, себе еще не веря.

— Еще хочу постигать! — жарким шепотом воскликнула моя прелестница.

Вот с той-то поры я и забросил уже почти завершенную «Медею», как раз тогда начал сочинять принесшую мне лишь горе «Науку любви», многие строки из которой родились на смятом ложе сладострастия.

Никогда раньше, никогда позже на ложе страсти я и не помышлял о стихах, лишь тогда — со второй женой — утехи любви для меня дивно переплелись на какое-то время с утехами творчества. Нередко счастливое разрешение нашей, теперь уже обоюдной, страсти совпадало с рождением в моей голове самой блистательной и мучительной строки. И уж тогда я чуть было не терял сознание: падал, будто ярчайшей вспышкой ослеплен.

«Наука любви» сочинялась быстро. Вот и росла моя самоуверенность; мало того, я вдруг почуял сдуру вовсе несвойственную мне воинственность, ощутил себя закаленным в любовных битвах центурионом, наставляющим неопытных.

Да, я затеял «Науку любви» с конкретным прицелом — вознамерившись разбудить страсть в желанной женщине, но вскоре понял, что еще более полезны мои советы юношам, едва заслышавшим свист стрел Купидона. Советы мои юнцам не всегда были добрыми, порой так увлекался, что лихой полет строк переворачивал колесницу моей добронамеренности. Теперь только ясно понимаю, почему бедой моей стала эта злополучная «Наука любви»: в ней учил я побеждать и завоевывать, учил поддерживать страсть, как огонь, но не учил главному — любви.

Да и может ли слепец научить кого-либо различать цвета?

Вот она, вина моя!..

Пеант, дружище, верный слуга мой, ну и жалкий же у тебя вид! Взбесившееся море вывернуло тебя наизнанку, в зеленой блевотине полы твоего грубошерстного палия, ты уже изнемог от ужаса, круглые глаза почти безумны.

Мне жаль, старина, что пришлось тебе отправиться со мной в изгнание. Не повезло тебе с хозяином, жуть как не повезло! А ведь еще недавно ты бахвалился в кругу приятелей-выпивох, что служишь самому Публию Овидию Назону, «тому самому»!.. Грудь выпячивал, гордясь, что имя мое известно всему Риму, так заносился, будто отблеск славы моей ложился и на тебя.

Не знаю насчет славы, а вот черным крылом беды моей ты задет, Пеант! Так задет, что раскорячился теперь на ходящей ходуном палубе утлого корабля, тщащегося достичь берегов проклятой всеми богами Скифии.

Позеленевший от измотавшей утробу рвоты, с мукой и ужасом в глазах, с трясущейся, выпяченной вперед нижней губой… Ты ли это, Пеант? Куда подевалась всегдашняя веселость балагура, враля и распутника? Зеленоватая пена желчи течет по заросшему рыжей щетиной подбородку твоему… Ты-то за что на такие муки обречен? За то, что остался верен хозяину? За то, что был прилежным его учеником по части распутства? За то, что гордился славой Назона? Или за то, что нагло бахвалился, будто давно уже обставил хозяина по числу соблазненных женщин?..

Вот и на ногах-то ты стоять уже не в силах. Упал. Того и гляди, начнешь кататься по палубе, как недавно каталась бочка… Давай-ка руку, Пеант. Ну-ну, поднимайся! Тяжелый же ты, кабан!.. Вот так, держись за меня. Это ничего, что блевотиной измазал хозяина. Стоит ли теперь придавать значение таким мелочам!..

Вступая во второй брак, искренне желал я утешить отца. Но чем успешнее продвигалась «Наука любви» к завершению, тем меньше стала возбуждать меня жена. Потому, наверно, так удались мне строки о пресыщении:

Может корабль утонуть в порыве попутного ветра,

Многая сладость претит — горечью вкус оживи!

Вот потому-то мужьям законные жены постылы:

Слишком легко обладать теми, что рядом всегда.

Нераскрытой, подспудной страстностью своей волновала меня раньше жена, был азарт — раскрыть, а как стала охочей до супружеских ласк, жадной для плотских наслаждений, так и утратила вскоре притягательность свою. Все больше стало меня раздражать, когда, стихов моих не дослушав, выгибалась она, подобно кошке весенней, ничего из губ, опаленных страстью, кроме требовательного «ну!», выдавить не могла.