Школа любви - [26]

Но грустна была моя подружка, да и я не весел.

— А у меня папы, оказывается, нету… Да, Костя! — дрожащим голоском выдала она мне свою страшную тайну.

Вот это новость!.. Как же так? Мы жили в одном деревянном, из двух этажей, восьмиквартирнике. Дом был геологическим. Светланкины родители, как и мои, геологи. Верней, с геологией связаны: мать Светланкина — в химлаборатории, а отец — в мехцехе экспедиции. Фотографии ее родителей, как и моих, висели на экспедиционной Доске почета, возле конторы. Вся наша Геологическая улица знала дядю Колю — низкорослого, бесшабашного баяниста и плясуна, Светланкиного отца… Да вон же он за домом свой «Урал» заводит, лишь у него мотоцикл есть… Как же так?..

— У меня папка другой… Бросил маму, меня бросил. А этот, бабушка сказала, и не мой вовсе!.. — сквозь слезы пояснила Светланка.

Я грел ее ладошки своим дыханием, утешал, как мог.

— Да он ведь любит тебя! Мамку твою вон как любит!

Уж тут-то я не соврал. Вся улица наша не раз видала, как идут в обнимку с какой-нибудь гулянки дядя Коля и тетя Поля и поют, поют… Обязательно в обнимку! И всегда их громкие красивые голоса сплетаются так туго и неразрывно, как волокна в пеньковых веревках, которыми привязывают на горке, за нашими огородами, телят.

— Ладно поют, — улыбались беззубо старухи на лавках. — Любовь, чо не петь!..

А вот некоторые из более молодых соседок косо, с завистью поглядывали на них, ростом не вышедших, но таких счастливых…

— Он же тебя на мотоцикле всегда катает! — напомнил я Светланке.

— Ага, подлизывается… чужой!.. — всхлипнула она.

И тогда я выдал ей свою, уже измучившую меня, тайну, которая, казалось мне, еще горше и страшней: мои папа и мама, родные мои, разводятся. Мне надо выбирать, с кем жить.

Разве можно — выбрать?

— А я про это знаю. Все знают… — сказала Светланка, и я не очень-то удивился: на нашей улице, а тем более в нашем доме все знали про всех.

Светланка всхлипывать перестала, теперь она принялась меня утешать: не разведутся, мол, вот увидишь, помирятся…

— Ну да, помирятся!.. Мама уже этот — как его? — ордер получила… — со слезами выкрикнул я.

— Какой орден?

— Да не орден, а ордер!.. На квартиру дают, бумага такая…

— А-а… — Светланка нахмурилась: документы действуют на детей не менее магически, чем на взрослых. — Это все бабушка твоя, из-за нее…

О том, что родители мои разводятся из-за бабушки, тоже, наверно, знала вся улица. А уж бабушку мою, отцову мать, знал если не весь наш городок, то уж треть его — точно. Она — здешняя, зыряновская, муж ее, дед мой, стало быть, меня не увидавший, был большим человеком — лесничим, а она, Анна Ивановна — первой красавицей городка. Правда, Зыряновск был тогда еще селом, но и на селе быть первой непросто. А бабушка — была, и не год, не два, чуть ли не десятилетия. Впрочем, это, может быть, всего лишь семейная легенда, но далеко не беспочвенная, два поясных, подкрашенных голубизной и румянцем фотопортрета, висевшие в бабушкиной комнате, молчаливо и красноречиво свидетельствовали в пользу этого предания: вот ей двадцать, после свадьбы, — красавица, а вот сорок, после смерти мужа, — красавица еще!..

Одно из ранних воспоминаний: мне лет пять, лежу с бабушкой на кровати, она читает вслух «Тихий Дон» (название той толстой синей книги я отлично еще с тех пор запомнил, ну а вслух она читала всегда, уж так привыкла), я лежу и слушаю про любовь Аксиньи и Григория Мелехова, и не должно бы этого случиться, судя по годкам моим, а дух перехватывает, я сглатываю комок и говорю громко:

— Я тоже любить буду!

— Так ты, варнак, не спишь? — встрепенулась бабушка. — Ишь ты, любить собрался! Сперва вырасти… А я вот читаю — будто про меня все, про Михаила моего… Уж он-то как меня любил! Красивая я была, грудь высокая, белая…

Бабушка даже зажмурилась и вздохнула, а меня будто бесенок какой подначил:

— Покажи, а!

— Чего? — бабушка даже приподнялась на локте.

— Титю покажи, а!

— Вот срамник! — громко захлопывает книгу. — Цыганенок бесстыжий!

Я задет за живое:

— И не белая у тебя грудь! Вот!..

— Чего буровишь? — вскипает бабушка. — Варнак ты, Коська! Ишь, удумал: грудь у меня не белая. Доведешь до греха! — и вдруг резко распахивает на груди блекло-розовый байковый халат. — Гляди, черномазый!..

Тугая, большая, как дыня с бахчи, грудь производит на меня огромное впечатление:

— Бе-елая!.. — только и сумел выдохнуть.

Белизна кожи была бабушкиной особой гордостью, ею как бы подчеркивались благородство, истинная красота. Сестренка моя пошла породой в отца, бабушкина кровь взяла верх, а во мне восторжествовала кровь материнской линии, «басурманская», потому частенько от отцовой матери слыхал:

— У, цыганенок большеротый!..

Смуглость кожи и вообще чернявость никак не соответствовали ее понятиям о красоте. Она и с мамой моей, смуглянкой, потому, может, в первую очередь примириться не могла.

Впрочем, как я теперь понимаю, причин для разлада было предостаточно. Властная натура Анны Ивановны никак не позволяла ей смириться с тем, что для сына она стала после его женитьбы не самой главной женщиной. Не могла она простить снохе, что та — хохлушка, да вдобавок с цыганской, похоже, невесть откуда взявшейся примесью. Помню, как раздражалась бабушка, когда, вернувшись летом из дальней поездки, начинал я нахваливать житье в Орлике.