Шкловцы - [69]
Так и не сжалившись над распоротым стихом и не заштуковав его, Шолем-Меир бросается к Мидрашу[183], от Мидраша — к Геморе, а от Геморы возвращается к царю Соломону[184]. Мидраш у магида «утверждает», Гемора «настаивает», а царь Соломон «заключает»… Вот, к примеру, Гемора «утверждает» у Шолема-Меира Пискуна, что беад шолеш авейрес[185], за три прегрешения женщины умирают во время родов: за то, что не отделяют халу, за то, что не благословляют свечи, и за то, что не воздерживаются во время нечистоты[186]. Магид гугнит, он то тянет, то обрубает суровые слова, говорит то звонко, то нараспев, медленно и устрашающе, точно набат, который разносит дурные вести. Ой, бам-бом и бим-бом… При этом он смотрит наверх, на женскую галерею, где стоят женщины, отгороженные почерневшей деревянной решеткой, точь-в-точь — козы в загоне. Звенящие, протяжные «н» в речи гугнивого магида придают его голосу еще больше сходства с набатом:
— За три-н пре-н-гре-н-шения… уми-н-рают женщины…
Услышав эти погребальные звуки, ни о ком не будь сказано, старухи льют слезы ручьем, а у бледных как мел молодух расширяются глаза. То тут, то там вырывается приглушенный женский вздох или возглас ужаса. Видит гугнивый Шолем-Меир, что слабый пол уже совсем расстроился — хватит его мучить, и обращает свой приплюснутый нос к мужской аудитории, при этом его выпученные глаза начинают моргать и посверкивать, как у козла, который через забор цапнул капусты в чужом огороде:
— Мидраш, однако, утверждает и говорит так…
Он перчит толкованиями, заправляет лучком комментариев, солит все глубокими мыслями, вынесенными из Могилева и старых завалявшихся номеров «Хацфиры». И так долго, так щедро, что в итоге впадает в гаграфию.
Уже само слово гаграфия поражает слух собравшихся. Но прежде чем они успевают перевести дух от такой учености, Шолем-Меир Пискун делает потрясающее открытие: Оорец агуле кибейце. Земля, то есть, круглая, как яйцо. Именно так и не иначе! Ничего круглее яйца, он, конечно, не мог найти. Это бы еще ладно. Но то, что он выговаривает в свой приплюснутый нос с раздутыми пузырем ноздрями, сплошь пронизано «н»:
— Оо-н-рец а-н-гуле ки-н-бейце… Зе-н-мля кру-н-гла ка-н-к яй-н-цо…
Файвка замечает, что все собравшиеся захвачены этой высокой наукой. Нетерпение проявляют только двое: Хоне, сын даяна, и Ичейже, сын дяди Зямы. Оба стоят как на углях. Ичейже даже делает магиду знаки, сперва бровями, потом пальцем. Файвке ясно, что так Ичейже напоминает магиду об их договоренности… Напоминает о дорогих папиросах и хорошем обеде…
Однако Шолем-Меир Пискун, этот проповедник справедливости, обличающий во вратах, уже перешел к обращению «гуморов» в человеческом теле и забыл обо всем на свете и об Ичейженом обеде в том числе. Гуморы, говорит Шолем-Меир, крутятся в человеке, как колесики в часах. Точь-в-точь. Заводит человек часы, говорит Пискун, и часы идут. Кончается завод — часы останавливаются. Часы, говорит Шолем-Меир, нуждаются в заводе, а человек — в куске хлеба… Поэтому он надеется, что святая община Шклова не забудет сегодня завести часы… Не забудет, что ему, Шолем-Меиру Пискуну, тоже нужен кусок… И надеется, что «ка-н-ждый что-ни-н-будь поло-н-жит на блю-н-до для по-н-жер-н-тво-н-ваний».
Но тут у старост «Сеймейх нейфлим» лопнуло терпение. И Ичейже, и Хоне, сын даяна, протиснулись к орн-койдешу и стали строить магиду угрожающие рожи. Хоне, сын даяна, не мог сдержаться и начал покашливать. А когда магид Пискун посмотрел на Хоне, тот отчетливо показал ему пальцем в сторону печки… Тут только Шолем-Меир сообразил, что забрался слишком далеко, и начал загибать проповедь в другую сторону и нападать на людей, тех людей… тех, которые… То есть он ведь уже напоминал шкловской общине о блюде для пожертвований и о куске хлеба… Разве ж он, Шолем-Меир Пискун не знает, что шкловцы славятся своей благотворительностью и гостеприимством, что они жертвуют людям ученым, отдают последний двугривенный магиду… Но что из того? Есть среди них и такие, которые целыми днями сидят, учат Тору и молятся, а когда дело доходит до того, чтобы записаться в братство «Сеймейх нейфлим», в братство, которое всецело посвятило себя беднякам и обедневшим, или когда дело доходит до того, чтобы пожертвовать магиду, который должен выдать замуж свою дочь…
Файвка навострил уши, он обернулся и привстал на цыпочки, чтобы видеть, что будет делать Лейба-горбун. Ясное дело: сейчас ему «начистят морду».
Лейба-горбун сидит себе у печки и слегка кивает головой. Трясет серебряной серьгой-амулетом, трется горбом о горячие изразцы. Делает вид, что речь не о нем…
