Шкатулка сновидений - [52]

— М-м-м-м… как приятно, — пробормотала она. — А теперь спи.

Я закрыл глаза — и тут же пришел сон, непрошеный, точно порыв душистого вечернего ветерка в конце жаркого дня.

* * *

Труди не ошиблась: на правой стороне моего лба вздулась шишка, а голова раскалывалась. Я с трудом поднялся на ноги. В комнате царила непроглядная темень. Выглянув из окна, я увидел, что на улице тоже темно. Должно быть, наступил вечер. Сколько сейчас времени? Где все? О, моя голова!

— Только не впадай в заблуждение, что ты проснулся, — произнес дружелюбный голос совсем рядом.

— Кто это? Кто здесь? — прошептал я.

— Я, — ответил голос. — Вообще-то, технически выражаясь, здесь только ты. Но, так как ты по-прежнему спишь, значит, мы оба здесь.

— Где?

— Здесь.

— Где здесь?

— Во сне… или…?

— Где же еще, — печально осведомился я, — если не во сне?

— Ты расстался с Труди Меннен, и теперь ты со мной. Ты, конечно, спишь, но это не совсем один и тот же сон. Мы немного поболтаем о том и об этом, а потом ты проснешься.

— И где я окажусь?

— В комнате Адельмы, где ты по-прежнему лежишь без сознания. Твоя подруга Труди совершенно права. Падая, ты ударился головой о подоконник. Только теперь ты, несомненно, знаешь, что это тоже был сон.

— Значит, все происходящее — лишь сон? — спросил я.

— Нет, не совсем. Позволь мне представиться. Услышав его имя, я не удержался и застонал.

— Но ты мертв! Ты мертв уже долгие годы…

— Вообще-то, да. Но помни: это сон, который во сне, который во сне, а, следовательно, может произойти все что угодно. Например, я. Во снах, мой друг, слоны перелетают через луну, шоколадный торт способствует снижению веса, звезды кино беспомощно влюбляются в тебя, а мертвецы оживают, чтобы поговорить. Именно это и составляет самую основу снов, таких непредсказуемых и иллюзорных. Что ж, теперь мы можем поболтать?

Неожиданно в комнате стало светлее, и я увидел мужчину напротив меня. Он сидел в безупречной позе лотоса, что несколько удивило меня, ведь он был уже немолод. Я бы сказал, под восемьдесят. Его волосы отливали серебром, как и аккуратные усики. Приветливые черты морщинистого лица казались интеллигентными, но приземленными; глаза за стеклами пенсне, маленькие и умные, мигали и поблескивали, полные юмора и глубинного понимания. В нем чувствовалось что-то древнее — и в тоже время он излучал удивительную энергию. Мертвый, но полный жизни. Он курил трубку. Маленькое облачко ароматного табачного дыма жемчужным нимбом окружало его голову, увенчанную плоской круглой феской из черного бархата, расшитой золотом и серебром. На третьем пальце его пятнистой правой руки красовалось большое, массивное кольцо с резным камнем.

— Это ты! — воскликнул я.

— А разве я не сказал тебе?

— Да, сказал. Но недавно я понял, что никто не может быть ни в чем уверен. Теперь ты, конечно, спросишь меня, уверен ли я в этом. Все спрашивают.

Старик медленно покачал головой.

— Нет, не спрошу. Я всегда жил, скорее по принципу «как… так и», чем «или… или». Однако я уловил твою мысль. Большую часть времени ты не знаешь, спишь ты или бодрствуешь, идешь сквозь реальность или сквозь сон. Ты стал осторожным. Ты ничему не веришь на слово.

— Ты порицаешь меня за это?

— Ни в коем случае, — ответил старик, ласково улыбаясь. — Тем не менее, думаю, следует сказать тебе, что ты не понимаешь до конца все последствия твоего намерения.

— Какого намерения?

— Сбежать с Адельмой.

— Я не передумаю.

Почтенный мудрец кротко вздохнул, но остался сидеть в позе лотоса.

— Ты не думаешь, — прошептал он, — что она может быть совершенно счастлива на своем месте?

— Что?

— Они все могут быть счастливы на своих местах: Адельма, граф, архиепископ с женой, Димкинс, миссис Кудль, даже коровы. У них есть всё, что им нужно. У них есть наука, религия, секс… а теперь доктор Фрейд открыл для них психологию.

— Да! — закричал я. — И всё это бесполезно! Профессор Бэнгс совершенно свихнулся со своей Unus Mundus Cubicus, но так и не нашел хоть какой-нибудь ответ на какой-нибудь вопрос. Архиепископ Стайлер верит только в бессмысленные обряды, секс выродился в морение голодом собственных жен и порнографию. Кроме того, доктор Фрейд — нелепый старый шарлатан.

— К сожалению, в этом вопросе не могу с тобой не согласиться.

— К тому же, доктор Фрейд и Малкович такие же местные, как и я, ведь мы вместе приехали в замок Флюхштайн.

— Это зависит, мой друг.

— От чего?

— От того, является ли замок Флюхштайн частью сна в поезде или наоборот.

— Ты излишне усложняешь дело, — как можно вежливее заметил я.

Старик неторопливо кивнул.

— В течение моей жизни многие люди говорили мне эти слова по разным поводам. Я же никогда этого не замечал. О, несомненно, я был одержим тильдами, кругами и змеями, я обожал древние глубокомысленные тексты, ведущие извилистыми тропками мифов и волшебства, я страстно любил неопределенность символизма и ненавидел холодность современной научной ясности… но, понимаешь, я никогда не гнался за всем этим, не потворствовал ему. Мой голос, надеюсь, был — если уж не vox populorum[75] — голосом старины. Я говорил на языке, забытом всеми остальными. И смыслом моей жизни, как я его вижу, стало напомнить о нем людям. Хочу заметить, данная цель оказалась до некоторой степени успешно выполнена.