Шейх и звездочет - [66]

— Ну, что, сын? — оторвался от газеты Сергей Андреевич, когда Николай вернулся с балкона.

— Завтра, папа, будет вёдро, будет прекрасный солнечный день.

— Свежо предание...

— Нет, определенно. Сегодня небо, точно раскрытая книга.

— Ну и чудесно, ну и хорошо, — с этими словами Сергей Андреевич взял следующий номер местной газеты и на четвертой, последней странице в разделе объявлений прочел: «Началась чистка аппарата...» Далее следовало полное название аппарата, его, Сергея Андреевича Новикова, места службы. Что такое? Сергей Андреевич нацепил очки, которыми пользовался редко, нашел то самое место в газете. Нет, ему не померещилось. Впрочем, что мерещиться, такие объявления красовались там и сям повсюду, во всех газетах, даже на заборах лепились. Жирным заголовочным шрифтом чернело: «Началась чистка аппарата Северо-Западного Госторга по Волжско-Камскому району». И далее помельче, боргесом: «Все материалы о недостатках работы последнего и материалы на отдельных сотрудников просят направлять в Госторг, комиссии по чистке». Сергей Андреевич взглянул на дату выпуска — номер свежий, сегодняшний.

— Освежающая информация!

— Что такое? — переспросил Николай.

— Нет, ничего особенного... Просто порядочно дома не был, а тут много интересного накопилось. Жизнь-то без меня не стояла на месте. Не стояла, м-да-а...

После командировки он еще не был на работе. Что там творилось, кого почистить хотят?

— Так, говоришь безоблачный будет денек?

— Безоблачный, папа.

Николай не ошибся. Утро нового дня заглянуло в окна дома на Алмалы, тенистой улице на восточной окраине города, ясное и безмятежное. Оно прошлось по комнатам косыми, стрельчатыми лучами, чистыми, еще без налета дневной пыли, подняло головы съежившихся цветов на подоконниках, вскружило, развеселило присмиревших за ночь мух и, оставив на стенах трепетных зайчиков, двинулось дальше — будить град к жизни трудовой и звонкой.

Раньше всех в доме, в шестом часу утра, по времени, как гвоздика полевая на склонах Немецкой Швейцарии, раскрыл глаза Николай. По его меркам спать он лег рано— всего лишь в двенадцатом часу ночи, поэтому спозаранок и проснулся. Предстояло дописать статью из истории астрономии и отвезти в университет, где договорился встретиться с директором АОЭ и передать ему свой труд для публикации в университетском издательстве. В обсерватории Николая Новикова любили как человека душою чистого, до болезненности скромного, лишенного всякого признака тщеславия, его ценили как талантливого ученого и труженика поистине сизифова упорства. Уже в первые годы пребывания в обсерватории ему самому была предоставлена возможность планировать свою работу, определять ее объем (объемы, надо сказать, он планировал себе фантастические). Историческая статья, выношенная в голове до последней точки, вылилась на бумагу легко, и утром оставалось дописать два-три обобщающих абзаца.

Отношения с «главным зданием» университета у Николая оставляли желать лучшего, поэтому и назначена была встреча с директором именно в «первопрестольном». А еще молодому ученому надо было узнать о заявлении по поводу восстановления его в студентах. Что-то долго оно не рассматривалось. Думать об этом, однако, не хотелось, хотелось поскорее дописать статью с ее интереснейшим и малоизвестным в ученых кругах фактическим материалом. Но с самого утра, великолепного, изумрудного утра, какое бывает лишь в перволетье, разболелась ни с того ни с сего голова. Нужных таблеток дома не нашлось. Еще вчера висевшие на кончике пера чернила сегодня сходить на бумагу не желали.

С большим трудом закруглив статью, Николай отправился к университету чередой аптек, в которых, как всегда, того, что надо, не имелось.

Николай дошел до Державинской аптеки (называли ее так потому, что она располагалась напротив Державинского садика), но войти в высокие с витыми ручками двери не вошел: внимание привлек гул голосов, какое-то волнение-столпотворение возле памятника Державину. Стайка мальчишек перемахнула через невысокую чугунную решетку и исчезла в кустах, за которыми определенно что-то происходило. И незаурядное. Николай позабыл о головной боли, шагнул со ступенек аптеки...

У входа, с тыльной стороны сада, дорогу ему преградила втекающая в воротики колонна пионеров с отчаянными барабанщиками во главе. Пришлось обождать. Пришлось пропустить еще с десяток горячих, нетерпеливых голов. Люди весело переговаривались о каком-то предстоящем у памятника событии, о котором они хорошо знали, а он нет.

Народ, как и определил Николай еще у аптеки, собрался вокруг Державина. На постаменте памятника, зацепившись за бронзовую лиру поэта, раскаленно излагал свои мысли оратор в кургузом пиджачке нараспашку. Лицо его от напряжения покраснело, шея орельефилась жилами, точно сгустки слов шли не горлом, а непосредственно по ним.

О чем он вещал? До Новикова смысл его слов дошел не сразу. А когда он понял, о чем речь, то не поверил ушам своим, у него внутри все похолодело.

Оратор, взявшись поудобнее за скульптуру, уже не за лиру, а за руку поэта, кричал:

— Сколько можно терпеть в центре нашего города памятник вельможе и мурзе! Здесь место памяти народному вождю Емельяну Пугачеву, а не царскому прихвостню. Расселся!