Шевалье - [12]

Король медленно шел вдоль шеренги, останавливаясь поговорить с каждым воином и записывая имя каждого в записную книжку, чтобы никого не забыть. Упорный пыльный ветер уносил прочь их слова, но выражение их лиц было красноречивым. Затем король вернулся, поднялся по ступенькам, снял шляпу, оставшись с обнаженной головой под холодным солнцем. Лицо короля стало влажным от слез. Он поклонился ветеранам. Те преклонили колени и последний раз отдали ему честь. Потом они поднялись и пошли строем, уже не офицеры, искать свою смерть как чужестранцы в чужой земле, сражаясь за чужого короля.

Неделей позже Карелли разыскивал мать: он хотел обратиться к ней с просьбой. Он нашел ее в своих апартаментах, и впервые она сидела не у камина, а у окна. Правда, ее мысли, казалось, были где-то далеко, и Карелли сомневался, видит ли она сады и реку, но все же он заметил, что с того дня, когда воины ушли, она стала возвращаться к ним. Она выглядела очень бледной и худой, а на щеках были заметны следы слез. Аннунсиата носила черное платье, какое было на ней, когда Кловис читал им письмо от Эдмунда в Морлэнде, оно выглядело слегка потертым. С сожалением он вспомнил время, когда мать не позволяла себе надеть одно и то же платье более трех раз и не хранила его более двух лет. Тут Фэнд тихо заскулил, и она чуть качнула раздраженно головой, потом повернулась и посмотрела на него.

– Моя дорогая матушка, – обратился он мягко, преклоняя колени около нее, так что их лица оказались на одном уровне.

– Карелли, – промолвила она.

– Матушка, я должен что-то сказать тебе. Она не выказала никаких чувств, но при этом не сводила с него глаз, ожидая дальнейшего.

– Я хочу испросить твоего позволения просить короля Франции принять меня на службу.

– Ты хочешь покинуть меня? – спросила она после долгого молчания. – Карелли, ты уедешь от меня?

– Матушка, я ничего не могу поделать, – ответил он нежно. – Я не могу остаться здесь навсегда, ничего не делая, и у меня нет денег кроме тех, что ты мне даешь. Это не жизнь для меня, ты должна это понять.

Аннунсиата вздохнула. Карелли принял это за согласие и продолжал:

– Итак, мы думаем...

– Мы? – прервала она сына.

– Милорд Бервик и я.

– А-а, Бервик, – произнесла она, будто этим все объяснялось.

– Мы думаем, что мы должны попробовать служить во французской армии. Король Франции замышляет новую кампанию во Фландрии, и с нашим опытом и происхождением он вполне возможно предоставит нам хорошие должности. Бервик собирается испросить позволения у своего отца сегодня утром, и таким образом я... – он не мог вынести ее выражения лица в нем появились раздраженность и настороженность.

– Мне жаль, матушка, но ты должна понять, мы, прежде всего, преданны королю, но...

– Да, – сказала она, оборвав его. – Я понимаю.

Аннунсиата поднялась и стала ходить взад и вперед с нетерпеливостью больного, чье беспокойство возрастает с болью. Карелли тоже встал и наблюдал за ней, и вдруг она почудилась ему вовсе не матерью, какой-то чужой женщиной, с которой ему случайно приходится делить крышу над головой. Наконец, она остановилась, повернулась к нему, и он понял, что мать сдерживает себя с некоторым усилием.

– Хорошо, ступай сражаться во Фландрию, граф. Но помни, что твой первый долг – твой король, когда ты ему нужен.

Таким было ее дозволение, но Карелли остался не вполне доволен им, думая, что она сердится. Он колебался и неопределенным движением попытался прикоснуться к ней. Она тряхнула головой, а потом улыбнулась странной улыбкой.

– Нет, – остановила она его, – все хорошо. Храни тебя Господь, сын мой. Храни тебя Господь, Карелли.

* * *

Монастырь в Шале располагался недалеко от Сен-Жермен, если ехать туда верхом или в карете. Его часто посещала королева из-за сестры, к которой она когда-то надеялась присоединиться, прежде чем ее склонили все же выйти замуж за английского принца Джеймса. Королева любила гулять и беседовать с монахинями, бродить по красивым садам, причащаться и размышлять среди мирной природы, вдалеке от гнета двора. Настоятельница монастыря, сестра Анжелика, женщина средних лет с умным взглядом и живой манерой была похожа на добрую, умелую жену помещика средней руки. Она являлась ближайшей подругой и доверенным лицом королевы, и именно к ней обратилась Аннунсиата за помощью осенью 1691 года.

Леса, через которые она ехала в Шале, начинали окрашиваться по-турецки пышными красками, насыщенными малиновыми и золотыми цветами. Окна маленькой монастырской приемной, в которую ее провели, были открыты. Под окном в клумбе отцветали желтые, оранжевые и темно-красные ноготки и алые анемоны.

Сестра Анжелика сидела неподвижно со сложенными руками, ожидая, когда Аннунсиата расскажет ей о своих заботах, но молчание длилось уже долго и она, не выдержала:

– Здесь вы можете говорить свободно, миледи Челмсфорд. Ничто не выйдет за пределы этих стен.

Аннунсиата все еще не могла подобрать нужных слов, и сестра Анжелика продолжала:

– Чем я могу служить вам?

– Я бы хотела вернуться в лоно церкви, – произнесла, наконец, Аннунсиата. – Но... Боюсь я – не смогу.

Монахиня подождала разъяснений, а затем сказала ласково: