Шевалье де Мезон-Руж - [94]

Замыкали шествие несколько гвардейцев национальной гвардии во главе с лейтенантом. А первым, чтобы указать комиссии дорогу, поднимался Симон, лживо улыбаясь, держа в одной руке кивер, подбитый медвежьим мехом, а в другой — колодку.

Они вошли в довольно темную, но просторную комнату, в глубине которой на кровати застыл в полной неподвижности молодой Людовик. Когда мы видели этого несчастного ребенка, убегавшего от разъяренного до состояния зверя Симона, тогда в нем ощущались жизненная сила человека, протестующего против недостойного поведения сапожника Тампля. Он убегал, кричал, плакал: то есть боялся; а значит — страдал и — надеялся на лучшее.

Сегодня же страх и надежда исчезли. Несомненно, страдание осталось. Но даже если оно и было, то ребенок — мученик, которого заставляли таким жестоким способом платить за ошибки родителей, ребенок-мученик прятал его в самой глубине своего сердца и скрывал его под видом полной отрешенности и безмолвия.

Он даже не поднял голову, когда к нему подошли члены комиссии. Они же без всякого вступления взяли стулья и расселись: общественный обвинитель — в изголовье кровати, Симон — в ногах, секретарь — у окна, гвардейцы — немного в стороне и в полутьме.

Те же из присутствующих, кто с некоторым интересом или даже любопытством рассматривал маленького узника, заметили бледность ребенка, его странную полноту, скорее отечность, опухшие сгибы его ног и суставов.

— Этот ребенок очень болен, — сказал лейтенант с такой уверенностью, которая заставила повернуться к нему Фукье-Тэнвилля, уже приготовившегося к допросу.

Маленький Капет поднял глаза и посмотрел в полутьме на того, кто произнес эти слова, прозвучавшие как сочувствие. Ребенок узнал в нем молодого человека, который однажды во дворе Тампля помешал Симону избить его. Мягкие и умные искорки вспыхнули в его темно-голубых глазах. И тут же исчезли.

— Так это ты, гражданин Лорэн, — произнес Симон, стараясь привлечь внимание Фукье-Тэнвилля к другу Мориса.

— Да, я, собственной персоной, гражданин Симон, — ответил Лорэн с непоколебимым апломбом.

И поскольку Лорэн хотя и был всегда готов к встрече с любой опасностью, но напрасно не искал ее, то он воспользовался стечением обстоятельств, чтобы поприветствовать Фукье-Тэнвилля. Общественный обвинитель ответил ему.

— Ты заметил, гражданин, что ребенок болен? — спросил Тэнвилль. — Ты врач?

— По крайней мере, я изучал медицину, хотя я и не врач.

— И что же с ним?

— Какие симптомы болезни?

— Да.

— Я нахожу, что у него отекли щеки и глаза, руки худые и бледные, колени распухшие. И если бы я проверил его пульс, то уверен, что насчитал бы 85–90 ударов в минуту.

Ребенок, казалось, даже не слышал перечня своих мук.

— И как наука определяет состояние узника? — спросил общественный обвинитель.

Лорэн почесал пальцами кончик носа, прошептал:

Хотят заставить справедливо говорить меня,

Но нет желания во мне произносить слова.

Потом громко добавил:

— Честное слово, гражданин, я ведь мало знаю о режиме маленького Капета, чтобы ответить… Однако…

Симон внимательно прислушался, исподтишка засмеявшись, радуясь тому, что его враг почти скомпрометировал себя.

— Однако, — продолжал Лорэн, — мне кажется, что он мало занимается физическими упражнениями.

— Да уж, — согласился Симон, — маленький негодяй не хочет больше ходить пешком.

Ребенок остался безразличным к реплике сапожника.

Фукье-Тэнвилль поднялся, подошел к Лорэну и о чем-то совсем тихо поговорил с Ним.

Никто не слышал общественного обвинителя, но всем было ясно: беседа скорее напоминала допрос.

— О! Ты так думаешь, гражданин? Это довольно тяжело для матери…

— Во всяком случае, мы сейчас все узнаем, — уточнил Фукье. — Симон утверждает: ребенок сам рассказал ему об этом. И если понадобится — повторит рассказ.

— Это было бы мерзко, — сказал Лорэн, — но в конце концов вполне возможно: Австрийка не защищена от греха, а права она или нет, меня не касается… Из нее уже сделали Мессалину[65]. Но этого, видимо, мало и из нее хотят сделать еще и Агриппину[66]. Это, думаю, уже слишком.

— Так доложил Симон, — безразлично ответил Фукье.

— Я и не сомневаюсь, что Симон мог это сказать… Есть люди, которых не останавливает никакое обвинение, даже самое немыслимое… Но не считаешь ли ты, — продолжал Лорэн, пристально глядя на Фукье, — не считаешь ли ты, человек умный, порядочный, влиятельный, что спрашивать ребенка о таких подробностях, которые приказывают уважать естественные и священные законы природы, спрашивать о таком, все равно, что оскорблять все человечество в лице этого ребенка.

Общественного обвинителя не рассердил монолог. Он вытащил из кармана записку и протянул ее Лорэну.

— Конвент приказал мне информировать его, — сказал он. — Остальное меня не касается, и я проинформирую Конвент.

— Да, согласился Лорэн, — если ребенок признается…

Молодой человек с отвращением покачал головой.

— Впрочем, — продолжал Фукье, — мы располагаем не только доносом Симона. Смотри, вот общественное обвинение.

И Фукье вытащил из кармана другую бумагу.

Это был один из номеров газеты, которую называли «Папаша Дюшен», составленный Эбером.