Шествовать. Прихватить рог… - [6]

Царственный синий бык — автомобиль «Мерседес» — выбросился к берегу и сверкал племенным крупом. На заднем стекле загорала табличка: «Состояние идеальное. Обменяю на дензнаки». Дивная Европа сошла с быка, и пустила ему надземный поцелуй, и, выпрямляясь, сверкала свежим тропическим загаром, и качала кинжальную линию и бедро. Дивная кипела энергией: плечи назад, талия защелкнута в солдатский пояс и в серебристую надпись: «Don’t touch!» — не прикасаться, шаг широк и высокие каблуки вонзает с визгом. Но подчеркивала в жизни брата Сильвестра краткость сущего — и пересекала тротуар, чтобы скрыться под аркой, оставив на две понюшки — сладких эфирных токов и беспокойство о запертом ареале ее поцелуев и общее недомогание. Арка во двор была атлетичная птица гриф и существовала в широком плане — до третьего этажа, и дом тоже проявлял себя под грифом запретного: строй телохранителей, в дальнейшем пилястры, над ними стеклянные ниши подъездов — ссыпая колодцем ледяной рой облаков и гнушаясь снизойти до земли, а по карнизу третьего этажа катались пушечные шары. Двор откладывал художества на безобидное расстояние — суховатость озимей-цветников в автомобильных покрышках, утеряны инопланетными транспортными гигантами, педантично-ступенчатое счисление турников и качелей и футбольные поля золотых песков, входящих — в глотающие детей дюны.

Вступив в следующий квартал, брат Сильвестр отмечал, что этот утвержден на местности крайне непрочно: полуприжат баллонами с летучим — и торгующими и торгующимися, полуподвешен — на слепые лесы, на шары, стартующие в кусте и в монофигуре большое продажное сердце, так что над головами прохожих парили их потрошки, на которых парились пикантные надписи — также из внутреннего, бесцензурного мира. Фигура должна располагать, замечал пеший — в обходивших Сильвестра с кофрами и бочонками объективов от редакций, растущих друг на друге. Но крайний шар был — божья коровка на черном брюхе, выгнавшая паучьи кущи усов и лап, эта полнила — танец живота. Увеличился спрос на усы и лапы, говорил пеший в черном вязаном колпаке и в наряде полузамкнутом или недоразоблачающем, возможно, пуговицы его как крайняя плоть одежд прошли обрезание, чтоб колпачный до последней изнанки посвятился улице. Кстати о большой лапе, толстяк. Сосед решил отвести от работы струйку гелия и надуть своим грудникам шар-гигант. Гелий мирволит коричневой таре, а мой хитроумный понес — в синей, чтоб не уязвить стражника. Месяц обдумывал, чертил план, запутывал цвета, крался, наконец, представил в дом, надул — и в ту же секунду шар лопнул… Пеший слушающий, объемов мучительных, был колышим влажным хохотом, и ворот у него на плечах глянцевел — наполирован отложными щеками. Добавь к сюжету, пыхтел он, что страж был дальтоник — и не видел концептуальной разницы между коричневым и синим.

Над дальними крышами уже восходил купол собора, или голова громадный золотой рыбы, заглотившей наживку — крест, или новый воздушный шар — и рос на солнце, слепя глаз, и мерцал в раскачавшейся дымке, и тоже почти летел.

Брат Сильвестр отводил взор долу и тут же провидел, как формируется эпизод трагедийный и даже аллегорический. Избегая кучной инфантерии и скрещенных корней весны, человек-возница с багровыми скулами, почти рикша, избирал колею на скате с мостовой в бахромы тротуара, и вез лицом к себе инвалидную коляску и в ней женщину, утаившую мертвые колени — под штормовой спецовкой. Преклонная калека не сводила с везущего расплывчатых глаз и улыбалась, показывая металлический зуб, оба странствовали вприглядку со сросшейся любовью и столь же былым доверием, а колесо, при хорошем развороте мелкое заднее, теперь — передовое, укрывшись от толкача и сиделицы, шалило на сторону, рассвобождалось на кривые окружности — и все ближе откатывало от коляски к крушению, о котором никто в компании не подозревал.

Узрев на пути аптеку, брат Сильвестр сошел со стези, и кто скрепится — не утолить терзания и афронты, и не сомкнуть свои раны и все зудящее — ничтожной штукой и халатным глотком? Соблазнятся и великий и малый… В коих двух ипостасях сразу предшествовал входу — помраченный, защелкнув бомбу безумия — в недоросля, и поражал бурливым пальто, почти нескончаемым в складках, и в расщепах и отворотах, и солнечным козырьком без днища, с этим соперничал — его далеко зашедший двукратный подбородок… Приаптечный мерно раскачивался — пред взошедшей в витрине красоткой в обнимку с доктором Момом, тело-мом — плечистая бутыль, и на губах то и дело вскипало что-то нечленимое и негодное к заслушиванию. Лицо — блесна маятника, помечал Сильвестр, а пальто и то, что в нем, — тень на земле.

Но слабость водит возмездие: брат Сильвестр отстал от дороги, никогда не встававшей, даже если кто-то справедливо считает: дорога протянута на почве его шагистики, от раздувшей ее идеи — до двери, по которой все пройденное — дым или скромное ничто. Всякий же брат Сильвестр, чуждый данным ракурсам, упускает вечно идущую, притом навсегда, пусть даже между ним и фармацевт-девицей за кассой поместилась недолгая дерматиновая старуха, скорее — воробей, хоть каждая черта не проста, но почти дидактична, и во всех ее изнурительных фразах шелестит учительское служение, как ровный свист, распределенный над беглой водой. Старуха тщательно диктовала фармацевт-девице просьбу — не обрушивать на нее панацеи в крупном пакете «Избавление», слепленном — необходимостью ей всегда и тем паче сегодня, лучше и шестьдесят капсул — расплести и отсудить только два серебряных стручка, в каждом по десять волшебных бобов, итого… И молила об акте символическом и почти нематерьяльном: пресуществлении мелочи — в целого спасителя. Или, продолжал про себя брат Сильвестр, помахать ее сердцу лекарством — издали, вдруг излечит светлым видом своим… Ничего мы не распаковываем, не меньше достойно отражала старуху фармацевт-девица. Или берете все, или уходим от кассы… Иными словами, ухожу ни с чем? — безнадежно уточняла в диктанте старуха-воробей. А еще какими словами? — дивилась фармацевт-девица и не простаивала пред кассовыми отделами, но венчавшим перст синим лепестком разделяла щелкуны-полтинники — налево, рубли — направо, колобки-пять — прямо. А с чего бы мне ради вас портить упаковку?.. И ее глаза обращали вопрос — уже к Сильвестру. Но при многом желании она не вольна купить — все, разумеется,