Шествовать. Прихватить рог… - [35]

Лицо благотворящей Марго было чрезвычайнее лица, сбывающего фальшивые доллары, хотя бледнее желаний, подавленных, как туфли для автобусных путешествий, и к чему жить, если не к чрезвычайности? Дева ужаса Леокадия и Марго прощались с субтропическим соком земли, сложившим струю здесь и всполошившим — чуть поодаль, в педагогической среде, и в погоне приспускали на себе замокшие тоны и благовония, садили на язык мятное, отзывавшее отроческую чистоту, одалживали у города приходившую первой пожарную машину — и сокращали расстояния.

Но едва они приблизились и покинули трубящий и брызжущий красный фургон, Леокадия возвращалась в деву ужаса, на шагу высоко поднимала ноги и постыдно длинно избирала, где выпустить стопу. Марго тосковала от вошедших в Леокадию перемен и провисания приключенческого выезда. Мы же не рубить, мы — почти на фотоохоту, убеждала благотворящая. И, не отвергая силовое и болевое давление, приближала деву ужаса к явочному дому. Но взгляд Леокадии серебрили мертвечиной шеренги — дворовые гаражи. Один раскрылся, а из недр шла дождливая корма. Леокадия, имевшая весть, что Учитель владеет авто, думала: она! Правда, папамобиль не был прояснен: боевая машина — или сарай на колесах в одно и-го-го, но и колеса, и принцип работы — крайне похожи! О мерзость — дать себя в прыжке, в задравшейся перистальтике, обнажить, что ты — все ближе и циклопичнее, сбивая собой — не единицу живущего, но подавляя — жадными мириадами: от микроорганизмов или гельминтов до… до… Гадкий животный ракурс — крадущегося к добыче, захлюпнув в себя все свои звуки, исковеркав тело пробками и растяжками, а из неучтенных разрывов сочится — бескормица… И пока из гаража ползло, Леокадия в тошноте от происходящего вся сошла за дерево, чтобы не узнать оператора, а Марго не просматривала даль, но не глушила глаз — остеклением. И пока подвода не подвела себя под горизонт, Леокадия не отличилась от ствола.

Но когда благотворительнице Марго удалось провести Леокадию по горящему и ерзающему под ногами пейзажу еще на три пяди и почти к подъезду, их встречала другая острая коалиция: люди, птицы и зверь, и последний, поместившись в изрядной и кипучей особе черного панбархата, со штампом луны под корчеванным хвостом, имел личную неприязнь к замешанным из чужих земли и воды — и вечную радость взъярить гром. Гору подозрения составила также — неизвестная автохтонка в заломленном кепи, с лицом ежесуетным и ежевичным, вошедшая в бриджи не то камуфляж, не то конфуз с чужого бедра — с обрюзгшими, возможно, на том же бедре, карманами. В опущенных — раздували шею и топтали друг друга две двукрылые фиолетовые единицы и бело-коричневая, коих в целом топтал — нестабильный барчук, легковесный для натурального и тяготящий — своей незавершенностью, сближением с бескостной куклой, проворно вступившей в игру, чтоб выказывать — гундосую алчбу сладкого и одноплановость, посему в обращенных к нему периодах, сиплых — камуфляжной и отрывистых — панбархатной, влеклась фальшь. Леокадия, имевшая весть, что Учитель полон домочадцев — кормильцев и иждивенцев, вновь трепетала: а вдруг — они? То же панбархатная луннозадая — вдруг из выхоленных, учительских? И, объятые в коалицию сарказмом, наблюдают, как объятая ужасом Леокадия и благотворящая Марго — подбираются… Могли ли выходцы из мрака подъезда не идентифицировать Леокадию — с ужасом, а благо — с Марго? Могли или не могли?

Леокадия пред многоглазой композицией с сеянными в разных уровнях прижимистым лаем, низовыми клокотаньями, и гундосым дай, и отцыкиваньем внезапного интереса — мечтала без промедлений сойти во тьму, и Марго легко смещала ужасающуюся — в углекислые лестницы. Леокадия опрометью шла к лифту, благотворящая же едва ее догоняла, успевая оттеснить Леокадию от закатанного в пазуху лифта баяна и, не давая порскнуть на верхнюю кнопку, давила незатейливые дорожные ми-мажоры, а лифт вез деву озноба и деву благотворящую, и с ними бушевания мехов — на учительский троячок, где Марго вновь успевала к рукаву Леокадии, чтобы честно покинула малую авиацию.

Изгнанная из летающего железного шкафа Леокадия уже сама летела на следующую площадку, чтобы, прежде чем разделить с Учителем стол, сойтись со стеной и заглотить ее твердость. Чтоб содрать с себя сыромять будней, вытянуть из позвоночника турецкую саблю и взять царственный образ… а лучше — быть немедленно взятой отсюда хоть на седые утесы, хоть в чердачное окно луны, до которого еще — полдня пути в гору, далее — по отвесной стене ночи… и сорванный канат Млечного… Однако Марго, разбуженная южными соками земли, не желала таиться, но — быть услышанной и препровожденной к эликсирам. Потому предлагала Леокадии — спуститься к месту и звонить, а найдя ее глухоту, держала — площадной зов глашатая, коим разжевывала, что тактика жизнетворчества — сковать, не дать и опередить. Дева ужасающаяся, внимая завету, едва уворачивалась от обморока, но чувствовала: территория заволакивается. На шум грозились вышагнуть из стен ключники: насельники и надомники, не говоря — об Учителе! О домочадцах: кормильцах и иждивенцах, если ловко спихнуть коалицию под подъездом — в заказанные сарказмом пустотелы. Где-то фордыбачилось до немедленной выволочки отбросное ведро, а кто-то в сей миг оставлял семью… Санэпидстанция с минуты на минуту могла сделать визит опекаемым тараканам и грызунам… Всем, всем дано было высмотреть Леокадию —