Шествовать. Прихватить рог… - [23]

привратник и брат Сильвестр вынуждены вообразить себя — одним лицом… судя по тому, как последний взыскует с Мары сначала — взоров и лоханей слуха, а не успеешь опомниться — и закажет самое святое, что у нее есть… В общем, брат Сильвестр, он же — спящий на цоколе лунного света, балансирует на меже, с коей видимы и одномоментны — и парк, и сад… успевает на две семьи и в обеих готовится рухнуть. И, раздувая богатство двойной экспозиции, следует предположить, что неуместный волнуем — не только снами о дурных дружбах, но мятным ветерком — из тех врат… возможен одной ногой — в другой тарантелле. А Мара должна вцепиться в ледяной рукав, схватиться за соломину галуна, за пучки паутин и иное активное начало — и удержать эти отрады в сне о парке, в danse macabre изобильных и сердцем, и животом.

Припоминание горстки простодушных, кто пялятся на жизнь паутинного как на фарт… кто вкладывает чувство — во все произведения, в том числе — и в работу Сильвестр, а обнаружив лакуны, пожнет землю… Кто-то минималист вдохнет слезоточивый газ, бросит тело свое на меч — или подло спихнет со скалы… и Мара не снижала шага, но мысленно сличала спящего с просветом в священной роще — и между рощами, измеряла пирамидами снеди — и пирамидами ординарными, гримасой рыбы — и гримасой гипса, и тороватой рекой, в коей обмывают и тело и наряды, и дарят ей свои облегчения, и зачерпывают волну — на чай и суп… Свистать искусственное дыхание, переливание, массаж… эротический массаж… И угощение всем, кто потянется. Правда, в одеждах Мары, перебитых спешкой, не угнездились средства немедленного снесения: телефон, рация, ни даже — грубиян-мегафон… и карта с джокером таксофонным, и сам — тоже на деликатном отстоянии, тогда как плечевой пояс Мары посвящен — Эвтерпе, то есть суме с рифмами… съедающей маневренность почти тумбочке.

Мара смотрела в поздние звезды и с досадой возвращала шатающемуся в па от дурного сна — веселейшие сцены.

Дом-левиафан, околочен излишествами стереометрии — фантазией в камне, парировав круглый блеск платформы отбытия, нимб абсолюта, опускал лунный мост, предлагал арку, в которой — в яблоке двора — неполнолетние кавалер и дама покидали родительское парадное, расплескивая вокруг — время осмеяния, и перекатывали от уст к устам взрослую тубу с игристым, и на миг замирали — пред порошенной завитками глянцев куртиной, почти галлюцинацией. Но отважный юный кавалер подавал даме сердца руку, и оба торжественно шествовали — по клумбе, как через тронный зал — меж склонивших головы и присевших в поклоне придворных. Или, встав в первую пару, возглавляли павану, куранту, балет ночи…

— Восхитительное ощущение молодости… — говорила быстроногая Мара. — С вызовом проходящей мимо, пыля соцветьями, частью блекшими перед ней, но больше — потоптанными.

Если намерены войти соблазны и затруднить мир, горе и той запертой на гнутый гвоздь плоти, сквозь которую протеснился к нам соблазн, — и лучше бы не усиливалась… Так говорила быстроногая Мара и решала продолжить путь, и возмутительную накладку: последний зов соблазненного — к ней, печать с ее именем на устах его — желала оставить в прошлом, читаем — за собой. Кто полуночник-прохожий отвлечется в свидетели? Просеян из тысяч дневных — недюжинной цельностью? Отобран жирными сочнями ужина — за тягу к себе, и горящими инкрустацией пиццами — за художнический диалог с материалом, за почтение к тяжким шлейфам провожаемых соусов! К кому обязались спуститься на связанных скатертях и простынях посланцы любви домочадцы — и обложить обожанием! Наконец, кого оттянул — мелькнувший в улице мировой бумажник, закрепленный за владельцем — халтурно до звона, до набата? Истинный же прогульщик естественно прогуляет, что Мара — та Вечная Женственность, к кому, заплетаясь в позывах, тяготеет окозлившийся белый китель. Но если довлечется к утру — до высохшего русла своего образа, хорошиста буден? И сам объявит Мару — шедшей мимо? Он отвратителен, бормотала Мара, и в положительного уже не вернется, во всяком случае — не для Мары, кто готова ответить — но не за то, что бросила шатуна — в паутинах, а за прежнюю свою слепоту…

Что приятно в иных детективных романах и больших приключениях: чтоб ничто не сбило их безотложное развертывание себя, позволяют полезным репликам — вкрапиться из воздуха, из печенья с сюрпризом, оратор то ли не успел обрисовать свое становление как ориона, неистового орландо, то ли забыл одеться, выходя в общий коридор, или — референт отчужденного среза тела, хотя говорливого: бородатый, лысый, эти неформальные встречи без галстуков и манаток… Возможен длинный — персонаж одномерен, или пощипывают — астральную связь… и пусть проглотят апломб, нам не важно, кто подбрасывает в огонь свой дорогой мусор.

Словом, опять внезапно и на совесть из ничего — догоняющий Мару новый зов! И пугает лущеной праздностью, по крайней мере, бездельно выясняет:

— Заинька с ношей! То есть пустились в путь? Сумочку там придерживайте! Пейзаж неустойчив…

Кстати о суме, собравшейся — быть потрошенной в час неразличимых и, утаив, как пошла, кусаться… И кто-то, в первых словах едва намечен, зеленый патруль, авессалом, возложивший на себя — шатровые своды в кочевье листвы, уклоняется от родства и расторгает признательность, но все человечнее — и в запале вышагнул из натека тени. Пригревшиеся на нем неясности тоже ветвятся в розное — что-то безрукавое, и на плече, удлиняя ухо, — пересыпанная желтыми бантами коса липы, или знамя полка, или крыло, а другое скрипит и бликует почти к патронной ленте, оплывая шипящим — планшетом карт, или лядункой, и не гонит с карт — чуть не настоящей головы под пером, но задувает штыковой прут за спиной — в общую звезду слежки, охоты и уточняется — обоюдоострым, вернее, двукратным, колотым от плеча до запястья колким украшением