Шествие в пасмурный день - [29]

Я продолжала стоять под моросящим дождем. Волосы, завитые в пышные локоны, скоро намокли и прилипли к щекам.

Я точно не знаю, как сказывается на организме недостаток лейкоцитов и эритроцитов в крови. Уж если слишком быстрые роды Тэйко были признаны патологией, то что говорить о моей крови? Меньше у меня лейкоцитов или больше — все равно: раз их не столько, сколько у любого человека, значит, патология налицо.

— Ну как, быстро я обернулся? — подбежал ко мне сын с двумя зонтами на плече. — Мам, ты слышишь? Быстро, а? — Он всегда долго копался, отыскивая свои вещи, и теперь ждал похвалы, заглядывая мне в лицо. Но у меня в голове были только цифры из «Книжки».

— Отстань! — Я грубо толкнула ребенка в плечо. Мальчик, потеряв равновесие, пошатнулся и едва не упал на гравиевую дорожку.

Мой сын родился в марте. Он был более щуплым, чем его ровесники. Кости плеч и ног у него тонкие, а на шее, которую можно обхватить одной рукой, постоянно выступали лимфатические узлы величиной с мелкую сливу. У меня, правда, тоже в его возрасте постоянно появлялись лимфатические бугорки на шее, и каждый раз во время медосмотра в школе врач, прощупывая их кончиками пальцев, спрашивал: «Как, не больно?»

Сложением мальчик походил скорее на меня, чем на отца. С какого же времени у меня недостаток лейкоцитов и эритроцитов? Были ли они в норме во время моей беременности? Если нет, то как это отразилось на ребенке?

В сознании вдруг вспыхнули слова одного ученого, обращенные к лидерам стран мира: «Я призываю вас задуматься над тем, что и вы, и мы являемся представителями одного биологического вида — человека. Мы или уничтожим человечество как биологический вид, или отвергнем войны».

То, чего опасался выдающийся ученый, — изменение человеческой природы — уже было во мне и угрожало моему сыну. А я не хочу, чтобы это сказалось ни на одном ребенке, в том числе и на моем сыне.

Сын, которого я оттолкнула, растерянно, словно на него неожиданно опрокинули ушат холодной воды, смотрел на меня снизу вверх круглыми глазами. Затем его розовые с тонкой кожицей губы надулись и лицо приняло недовольное выражение. Белые, длинные, до колен, гольфы съехали на одной ноге до лодыжки. Мальчик, стоявший широко расставив ноги, поначалу отстранился, но потом прижался ко мне. Его нежная, пахнущая молоком щека коснулась моей.

— Прости, — сказала я, поправляя ему сползший гольф. Сын сделал еще более недовольную гримасу:

— Ты чуть меня не свалила!

Если я теперь умру, мой сын так и будет ходить со спущенными гольфами. Посасывая большой палец, будет шататься по улицам до самой темноты следом за своими рослыми одноклассниками. Когда сына обижали и ему становилось грустно, он начинал сосать большой палец. Сидел один в комнате и читал. В нашем доме выключатель находится высоко. Сможет ли он вечером сам включить свет?.. Стоит только задуматься — в голову лезут ужасные мысли.

«Сейчас лучше ни о чем не думать», — сказала я себе. Просто войти в автобус до Камакура, сесть рядышком на самое заднее сиденье и, прижавшись, чтобы чувствовать теплоту друг друга, ехать, ехать, мерно покачиваясь. Думать только о еде.

— Что будем есть? — спросила я сына.

— Давай пойдем на детский ленч. Там столики украшены флажками, — радостно встрепенувшись, ответил он.

— Ну если так, то в Камакура можно и не ехать. На нашей улице в одном месте тоже очень вкусно готовят. — Мои старания успокоиться оказались не напрасными, и постепенно я действительно пришла в себя. — Так что детские кушанья можно отведать и здесь, а не ехать в Камакура.

— Но ведь там всюду стоят флажки, — опять надул губы сын.

— Ну ладно, двинули! — бросила я бодро, по-мужски. Сын принял этот тон и, подражая мне, спросил:

— Зонт раскрыть? Давай под мой.

Он встал на цыпочки и раскрыл надо мной зонт. Я пригнулась, чтобы уместиться под его маленьким, как у всех первоклашек, зонтиком.

Мы зашагали по дорожке, устланной галькой, которая ощущалась даже сквозь подошвы туфель. Камешки под ногами расползались, и под ними я всей поверхностью ступни чувствовала рыхлую землю. В таких местах имеют обыкновение прятаться эти самые мокрицы с раздвоенными хвостами. Я сошла с гравия и пошла по обочине. Букашки, услышав звук наших шагов, наверное, сжались и дрожат от страха, что мы их раздавим.

Как печально быть раздавленным!

Я решила не сообщать мужу о вызове на дополнительное обследование. И без того известно, что он ответит. «Положись на врача», — скажет, как всегда. Поэтому у меня хватает ума ни о чем ему не говорить.

Мой муж не знал атомной бомбардировки. Хотя он — японец, ни шестого августа, ни девятого в Японии его не было. К моменту окончания войны мужу было уже за тридцать, но он в качестве специального корреспондента газеты «А.» находился в Шанхае и вернулся на родину только в сорок восьмом году. Во время нашей женитьбы он сказал мне: «Хоть ты и попала под атомную бомбардировку, все же будем надеяться, что лет десять проживешь. А на этот срок я постараюсь тебя обеспечить».

Впервые мне так прямо определили срок жизни… Впрочем, я и сама знала, что столько лет, наверное, протяну. Однако из-за того, что мужа не было в Японии во время атомной бомбардировки, он относился к ней совсем по-иному, чем я.