Шествие в пасмурный день - [19]

На другой день, десятого августа, я повстречалась с Инатоми, который в составе молодежного спасательного отряда прибыл из Симабара. Он пришел в Гассэмба, где мы укрывались. Это место, знаменитое отгремевшим здесь когда-то сражением, представляло собой цепь невысоких холмов. Многие жители Дзюнин-тё в эту ночь прятались в противовоздушных щелях на холмах. Инатоми побывал на моей квартире и разузнал, где меня искать.

Отряд студентов, в который входил Инатоми, десятого августа прибыл в Ураками, где они занялись подбиранием трупов. Останки людей, обгоревших до костей, не трогали, а трупы, опаленные до черноты и на которых сгорела одежда, укладывали в одном месте на пепелище. Их располагали по кругу, головами к центру; это было рационально —родственникам, приехавшим искать своих близких, так было легче их находить.

Инатоми с товарищами работали самоотверженно. Во время краткого отдыха, присев в поле, он впервые почувствовал пробиравший его по спине озноб. Эти человеческие останки, уложенные в круг под чтение буддийских молитв, казались бесформенной плесенью, проросшей на земле.

Инатоми лежал рядом со мной на склоне холма и подробно рассказывал все-все, что видел в Ураками. Упал ночной туман, приятно освежавший лицо.

— Тебе не холодно? — спросил Инатоми. Я отрицательно покачала головой. Он протянул руку и подложил ее мне под голову.

Подбирая трупы, Инатоми натолкнулся на ученицу из нашей гимназии. От оружейного завода она смогла добежать до Ураками и здесь, обессилев, рухнула. Она лежала навзничь посреди дороги, с растрепанными волосами, голая, так как одежда ее сгорела. На руках и ногах клочками свисало мясо, но пальцы время от времени конвульсивно шевелились. Она еще дышала. На лице ран не было, но кожа казалась прозрачной, как у восковой куклы. Полураскрытые глаза смотрели печально.

Сняв пиджак, Инатоми прикрыл им девушку. На одной ноге у нее была спортивная тапочка, с внутренней стороны которой он прочел название гимназии, имя и фамилию. Инатоми оторвал от своего полотенца полоску, обмакнул в воду кусок угля и, написав на ней фамилию девушки, крепко привязал к ее запястью. Конец ее был близок. Он пошел к грузовику за водой, а когда вернулся, она была уже мертва.

Фамилия девушки — Араки. На нашем курсе было несколько человек с такой фамилией. Араки, которую я знала, была одной из самых красивых среди нас. Вьющиеся волосы, кожа прозрачная и белая, как фарфор. По всем приметам, там, на пепелище, была она; только вот что касается цвета кожи, то у всех нас после той бомбардировки кожа стала прозрачной, как у восковых кукол.

Я слыхала, что Араки была единственной дочерью провинциального врача. Интересно, что стало с ее отцом?

Ночное небо над Гассэмба было усеяно мелкими дрожащими звездами. Я расчувствовалась от встречи с Инатоми. Неясные огоньки крошечных звезд казались мне душами моих погибших подруг. Как жестока смерть этих девочек, умерших одиноко, без родительского утешения! Я впервые расплакалась. В Ураками, царстве смерти, я была бесчувственной, словно робот.

Небо над Ураками было, как и вчера, багрово-красным.

— Тебе не холодно? — снова спросил меня Инатоми. Его самого бил озноб. Неожиданно он произнес: — Когда кончится война, давай уедем в Бразилию? Хватит с нас и пепелищ, и смертей.

— Но я, может быть, не смогу ходить, — ответила я.

— Значит, понесу тебя на спине.

Я с большим трудом добралась до Гассэмба. Расстройство желудка не проходило.

Я лежала, прижавшись к груди Инатоми. В ночном небе послышался гул самолета. «Вражеский налет, вражеский налет», — негромко оповещали дружинники из отряда самообороны.

Утром, на восходе солнца, Инатоми принес мне воды.

— Это из колодца. Вода холодная, вкусная, — сказал он, поднося к моим губам металлическую каску. Я напилась. Кожа Инатоми после сна пахла потом, запахом напоенного солнцем здорового юношеского тела. Вместе с водой я впитывала запах Инатоми и впервые после бомбардировки почувствовала: «Я жива».

Инатоми посадил меня на закорки, и мы начали спускаться с Гассэмба. В траве раньше срока цвела цувабуки.[16] Пекло солнце, и по шее Инатоми струился пот. Я лизнула языком — он был совсем не соленый.

— У тебя пот сладкий.

— Ты что, попробовала на язык? Ведь я не мылся, грязный… — И он встряхнул меня за спиной.

После нашей встречи Инатоми в течение целой недели подбирал трупы. «Мне страшно идти в свой институт. И хотя мне стыдно за свое счастье, что один спасся, я все же рад, что остался жив». Так говорил он по дороге из Гассэмба.

Рано утром десятого августа дядя, узнавший от Такано о страшном бедствии, постигшем Нагасаки, уехал из Исахая.

— По крайней мере, попробую добраться до медицинского института, а там видно будет, что делать, — заявил он матери и тете и, смазав свой ржавый велосипед, укатил.

С полудня городок Исахая был забит пострадавшими. Поезда ходили до станции Обаси, находящейся между Ураками и Митино. В Обаси был снесен даже вокзал, но поезда добирались вплоть до того места, где обрывались рельсы. Раненых грузили в товарные вагоны и доставляли в Исахая.

Вокзал в Исахая напоминал рыбный рынок. На платформе, как ободранные тунцы, рядами лежали тяжелораненые. Рук не хватало, поэтому раненые лежали и на платформе в Хидэри. Среди них находилась Танака — ученица нашей гимназии. Спина у нее была сильно обожжена, вдобавок в ране торчали стекла. Она лежала на животе прямо на бетоне, дожидаясь своей очереди, и время от времени жалобно стонала: «Больно… Солнце жжет…» Отвесно падающие лучи солнца словно иглами пронзали рану, причиняя невыносимую боль. Это была сущая пытка. Танака не переставая молила о том, чтобы кто-нибудь побрызгал ей водой на спину.