Шествие императрицы, или Ворота в Византию - [42]

Пауза была долгой. Ее заполнил Ермолов, случайно выскочивший, как чертик из табакерки. Он было вознамерился интриговать противу князя, ревнуя его влиянию. Потемкину было доложено об интригах. И после недолгой борьбы Ермолов был свергнут.

И вот его место занял Дмитриев-Мамонов, тоже Саша, княжеский выдвиженец. Этот был вполне управляем и покорен. И вдобавок великолепных статей, да и крепок физически, с воображением, достойным занимаемого места.

Сильная проходная фигура на его, Потемкина, шахматной доске. Ферзь, одним словом. Наезжая в Петербург, князь его наставлял. Мамонов был достаточно умен, чтобы следовать его наставлениям.

Пользуясь затянувшимся киевским сидением, князь истребовал Сашеньку к себе: до него дошли слухи, что Мамонов заглядывается на фрейлин и даже пробует завязать интрижку с одною из них. Несмотря на долгое отсутствие в Петербурге — иной раз по нескольку месяцев, — Потемкин получал подробнейшие донесения о всем решительно, что делается при дворе и вне его, от своих конфидентов и главного из них управляющего его имениями Гарновского.

— Знаешь ли ты, дорогой Саша, что от меня ничего не может укрыться? — загремел он.

— Вестимо, ваша светлость, — покорно отвечал Мамонов. — Я пред вами безгрешен.

— Ой ли! А пред государыней?

— Невинные проказы.

Потемкин захохотал:

— Ах ты, бонвиван — «невинные проказы»!

— Вы сами знаете, ваша светлость, каково быть без отпуску при ее величестве. Взываю к вашему мужскому естеству! Держусь изо всех сил. Но кто из нас без греха, тем паче ежели он невинен?

— Разрешаю и отпущаю. — Потемкин шутливо перекрестил его. — Но гляди же, Саша, не заходи слишком далеко в своих невинных грешках. Я за тебя в ответе, я государыне представил тебя, яко моего крестника. Держись, голубчик, изо всех сил. Ибо свято место пусто не бывает…

— Уповаю на вашу милость. Держусь вот уж третий год, стало быть, выдержал испытание, — отвечал Мамонов смело, глядя в глаза Потемкину. — Не извольте сомневаться, и впредь остаюсь покорным слугою вашей светлости. Ее величество много довольны мною.

— Хорошо поешь, каково-то сядешь, — проворчал Потемкин.

Отпустив Мамонова, он подпер голову ладонью и задумался.

Он, Мамонов, лучше других по всем статьям. Умен и проворен, шельма. И матушка-государыня его одобряет. Он против прежних сильно задержался в фаворитах. Однако насколько его хватит? Хоть и говорил утешительно, а не переоценивает ли себя?

По своему опыту светлейший знал, каково тяжко быть государыниной игрушкой, выносить ее прихоти, ее желания, часто неожиданные, ее требовательность, которой не может быть не только отказа, но и минутной задержки.

Мамонов его устраивал. Он был свой человек, в отличие от его предшественников. Совсем свой. Гнул его, Потемкина, линию во дворце, поступал согласно княжеским советам, ничуть от них не отклоняясь. Дай-то Бог ему долгой жизни в государыниной спальне!

Саша был с ним предельно откровенен. Поведал, что ее величество в своих желаниях умерилась против прежнего, видно, сказываются почтенные лета. Он так и сказал, шельмец, — «почтенные лета». Для него, Потемкина, Екатерина оставалась тою же, что и пятнадцать лет назад. Разве что несколько огрузла и нарос второй подбородок. Он глядел на нее, не отрываясь, теми же глазами, что и три с половиною десятка лет назад, когда сорвал свой темляк со шпаги и протянул государыне в первый день ее воцарения.

Она оставалась в его сердце. И он, непостоянный с женщинами и даже выпячивавший свое непостоянство как некую доблесть истинного мужа, он бережно нес это свое постоянство, свою преданность старой, изношенной женщине. Его царице, его Ее величеству.

Во дни своего недолгого затворничества в Лавре, в Печерске, когда он, Потемкин, светлейший князь и прочая, облекшись в простую монашескую хламиду, уединился в Ближних пещерах, пытаясь безуспешно слиться с черноризцами, ибо по стати тотчас был узнаваем, он вдруг замер в Троицкой надвратной церкви.

Его глазам открылась фреска «Шествие праведниц в рай». В притворе, где она была писана, было полутемно. Свет скупо сочился сквозь узкие оконца, и когда облака сползали с дневного светила, фигуры, казалось, оживали и начинали свое степенное движение.

Шествие возглавляла сама Богоматерь в златотканых ризах. Чуть заметная улыбка тронула ее уста, рука легким движением придерживала край облачения…

Боже мой! Это была сама Екатерина! Вылитая императрица во дни своего восшествия на престол. Казалось, безвестный живописец списал ее лик.

Потемкину казалось, что он узнает и придворных дам из окружения Екатерины, и фон с фрагментами колокольни. Фрески еще не успели пожухнуть — видно, то была недавняя стенопись, — краски сохранили первозданную свежесть.

— Кто писал? — спросил он у настоятеля, сопровождавшего его с почтительностью. — И когда?

— Храм сей весьма древен, однако же не очень давно подновлен старанием здешней власти. А картины на стенах живописали изографы здешней иконописной мастерской. Главным средь них был Алимпий, упокой Господь его душу в райских кущах. Тут в обители он и погребен, ибо великое множество икон оставил после себя.