Шествие динозавров - [11]

— Один шанс из пяти миллиардов, — доносится до меня размеренный голос этого беса-искусителя. — Вы единственный историк вашей эпохи, который отправится с особой миссией в собственное прошлое. Взвесьте и прикиньте. Еще можно отказаться. Но нельзя будет ничего поправить. Да — и вы не только не теряете, но и приумножаете сокровища своего опыта. Нет — и все остается как предначертано. Навсегда. И потом — так ли уж вы рветесь назад, в ваше смутное время? В ваш затхлый, запакощенный осенний город? Вы ощущаете себя чужим в том времени и в том городе. Вы не любите их. Круг ваших привязанностей невелик. Жена, сын, ближайшие родственники. — Похоже, он читает мои мысли. — Человечество живет по своим, не слишком праведным законам. А вы всегда старались отойти в сторонку. Чтобы, Боже упаси, не задели вас, не забрызгали грязью…

— Но я туда вернусь, — бормочу я.

— Да, но это будет другой человек. Мы переделаем вас. Вы станете сильнее. Во всех смыслах. Вы научитесь сражаться за место под солнцем и побеждать. Вот вы исследовали теорию интриг и провокаций. Но у вас нет ни сил ни способностей применить ее на практике. Мы дадим вам и силы и способности. Это ценный капитал. И это — наша плата за услугу.

— Кажется, вы все же предлагаете мне расписаться на договоре кровью.

— Отчасти — да. Потому что изменится ваша личность, изменится и то, что принято называть душой. В каком-то смысле вы расстанетесь с нею — прежней. Но обретете новую. Не думаю, что вы прогадаете. К тому же… — он приобнимает чернокудрую пери, наклонившую над его бокалом амфору с вином. — Я не дьявол. Я даже не бог. Это вы станете богом — там, куда мы вас отправим. Поверьте: с тем капиталом, что вы здесь наживете, богом быть легко. Проще простого. Карай да милуй, у тебя сила, тебе и вся власть. Такой соблазн! Как удержаться?.

Властным, грубым движением он распахивает прозрачные одеяния на груди красавицы. Та замирает, грациозно изогнув стан, не завершив движения. И я тоже… Ратмир сдвигает шторку, упрятанную между белоснежных персей, извлекает оттуда продолговатую коробочку с циферблатом и экраном. Небрежно тычет пальцем в сенсоры.

— Отбой темпорального дежурства, — говорит он, поднеся коробку к лицу. — Сорохтин согласен…

7

Мерзость. Невероятная, немыслимая, первобытная мерзость. Огромный, жирный, белесый, сочащийся слизью червяк. Нет, скорее мокрица — кольчатое туловище трепетало на десятках коротких сильных лап. Выпуклые слепые бельма, над которыми предвкушающе подрагивали розовые, как у консервированного краба с рекламы антисоветского журнала, суставчатые клешни.

А у меня — ничего. Кроме голых изодранных рук и голых же ног. И всего, что досталось мне от матушки-природы, тоже голого.

Плоская сомовья башка — не меньше метра от глаза до глаза — чутко развернулась ко мне. Видно, унюхала свежую кровь. На жвалах болтались не то слюни, не то сопли… «Яд, — отозвался мой незнаемый гид по этому фантастическому миру. — Клешней тоже следует остерегаться — трупная отрава». Напрочь теряя голову, я метнул обломок в гадину. Клешни вскинулись и хрустко клацнули. Горбыль распался на две неравные половинки. Я попятился. Тварь, цокая кривыми, как турецкие ятаганчики, коготками на лапах, прытко засеменила следом.

Нагнувшись, я сгреб пригоршню щебня и швырнул ей в харю. Дробно застучало, как по жестяному листу. «Топчусь, топчусь по гаревой дорожке…» — в беспамятстве бормотал я, рыская взглядом в поисках чего-либо подходящего для обороны и ничего, ну ничегошеньки не находя. Мы обогнули руины алтаря, двинули на второй круг. «А гвинеец Сэм Брук…» Я споткнулся. Не хватало еще полететь кубарем, трахнуться башкой и отключиться. А может быть, это — избавление? Обеспамятеть и не чувствовать, как эта сволочь нежно куснет за мягкое, ничем не защищенное, впрыснет сколько нужно яду и начнет, смакуя, отщипывать по кусочку…

Что-то звякнуло о камень позади меня. «Обернуться? Но как раз в этот миг сволочь может прыгнуть — если она умеет прыгать. Вроде бы не умеет, но не могу за то поручиться. Вдруг умеет? И только ждет, чтобы я отвлекся. Да ведь она же не видит, отвлекся я или нет, она же слепая… вроде бы. Но надо же как-то узнать, что творится за моей спиной!» Я обернулся. Ничего там не творилось.

В десятке шагов от меня валялся кем-то невзначай оброненный меч. Из великолепно обработанного металла, отливающего голубизной. Похожий на полутораметровую, с фигурной рукоятью под две ладони, опасную бритву. И такой же острый.

«Оброненный! Тоже придумал! Кто его тебе здесь обронит?.. Подброшенный — так будет правильно. Все ясно, как божий день. Из меня делают гладиатора. Это — арена. Гладиаторы не всегда пластались друг с другом. Иногда на них спускали диких зверей. На меня, за неимением приличного льва или, там, крокодила, науськали гигантскую пещерную мокрицу. Насытились зрелищем моего страха, а теперь из сострадания швырнули мне меч. Хотят поглядеть, каков я в работе. За оружие спасибо, но зрелища обещать не могу. Устал…»

Я в прыжке дотянулся до меча, подхватил его — рукоять так и прильнула к ладоням, словно век того дожидалась! — упал на колено. Ползучая пакость уже набегала на меня, атакующе вскидывая головогрудь и потому делаясь похожей на разозленную кобру. И в то же время становясь особенно удобной мишенью для удара «муадалбейм» — из саги о Кухулине… Не было у меня времени поразмыслить над тем, откуда я знаю, что именно удобнее всего для поражения мокрицы, а что нет, как выполняется этот самый «муадалбейм» и почему с мечом я ощущаю себя гораздо увереннее, нежели без меча. Хотя ни разу в жизни — насколько мне известно — не имел дела ни с каким видом оружия… Тело уже раскручивалось, как высвободившаяся часовая пружина, лезвие меча-бритвы со змеиным шипом резало воздух, не встречая преграды входило в самую середку головогруди с правой стороны и так же без задержки выходило с левой, а ядовитые клешни бестолково стригли пустоту и вместе с отмахнутой напрочь башкой рушились наземь…