Шестой прокуратор Иудеи - [45]

***

Члены Синедриона собрались около полуночи. В зале заседаний было довольно светло, ибо Каиафа приказал принести и расставить во всех углах достаточное количество масляных ламп, факелов и светильников, чтобы все присутствовавшие смогли бы прочитать заранее подготовленные протоколы допроса подсудимого, которого сегодняшней ночью им даже не собирались представлять.

Первосвященник прошёлся в раздумьях по залу и начал свою речь издалека:

– Многие безвестные личности в храмах и вне храмов, некоторые даже нищенствующие и бродящие по городам или около них, очень легко, когда представляется случай, начинают держать себя как прорицатели. Каждому удобно и привычно заявлять: Я – бог, или дух божий, или сын божий, или посланец божий. Я явился! Мир погибает и вы, люди, гибнете за грехи. Я хочу вас спасти! И вы скоро увидите меня возвращающегося с силой небесной. Блажен, кто теперь меня почтит, на всех же прочих, на их города и земли я пошлю вечный огонь. А, кто послушается меня, тем я дарую вечное спасение. К этим угрозам они вслед за тем прибавляют непонятные, полусумасшедшие невнятные речи, смысла которых ни один здравомыслящий человек не откроет; ибо речи те сбивчивы и пусты, но дураку или шарлатану они дают повод использовать сказанное, в каком направлении ему будет угодно.

После столь длинного выступления первосвященник замолчал, оглядев присутствовавших в зале членов Синедриона. Ему хотелось понять, какое впечатление произвела на них его вступительная речь. Каиафа остался доволен. Все внимательно смотрели на него и ждали продолжения. Первосвященник уже хотел, было, вновь начать говорить, как неожиданно его перебил один из членов Высшего совета. Он всегда не нравился Каиафе, ибо был слишком независимым и часто позволял себе спорить с первосвященником, даже не соглашаться с ним по многим принципиальным вопросам управления храмовыми делами. Вот и сейчас Никодим, так звали человека посмевшего перечить главному жрецу, встал со своего места и спокойно, с чуть заметной усмешкой на губах, сказал:

– Я внимательно прочитал все протоколы, что представил нам первосвященник, и не нашёл ничего предосудительного в действиях Галилеянина, называющего себя Христом. Он лечил людей и помогал им в их физических недугах. Что же в этом плохого? Он несёт слово божье язычникам, и в этом также нет никакого преступления. Его же призыв: жить по совести и чести – не является богохульством. Разве милосердие к людям или братство людей, к которому он призывает, не угодны Господу? Бог не может и не должен наказывать человека, который пожелает жить в мире с другими людьми. Я согласен с Галилеянином. Наш Бог слишком строг и жесток, а Иисус из Назарета взял на себя смелость попросить Господа любить людей, не оставлять их в искушении и прощать за большие и малые ошибки. Где же здесь преступление и нарушение Закона? А мы сами, не нарушаем ли Закон, проводя суд ночью и вынося приговор человеку, даже не увидев его и поговорив с ним? К тому же, как можно судить, не представив обвиняемого? Это обман, первосвященник Каиафа!

– И ты не из Галилеи ли? Рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк. Да к тому же, он разорил Храм, обидел честных людей! – гневно вскричал главный жрец, злобно подумав, что этот борец за правду вновь встал поперёк его дороги, которую с таким превеликим трудом первосвященнику удалось вымостить для себя.

– Он правильно сделал, что выгнал торговцев из Храма, ибо то место святое, предназначенное для общения с Богом, а не базарная площадь. И не к лицу первому среди нас защищать корысть, – настаивал на высказанном мнении член Высшего совета, своим несогласием окончательно разозлив Каиафу. Первосвященник лихорадочно соображал, что же предпринять, ведь заседание, так удачно начавшееся, грозило затянуться и закончиться совершенно непредсказуемым результатом. Этого допустить главный жрец не мог.

– Так я, по-твоему, сделал из Храма базар? – первосвященник грубо перебил оратора. Каиафа начал багроветь от злости и негодования. Торговля в храме была, пожалуй, самой его больной темой. До Каиафы уже стали доходить слухи, что многие священники недовольны тем, как он руководит общинными делами и единолично распоряжается храмовыми доходами и священной казной.

– Да, Каиафа, ты превратил Храм в торговую площадь, в базар! Я ещё раз повторяю: Галилеянин правильно сделал, что повыгонял всех торговцев и менял на улицу – это, во-первых! Во-вторых, мне не приходилось слышать, чтобы он призывал к бунту. Я сам, лично, побывал на его проповедях, и ничего запретного в них не услышал. И ещё мне хотелось бы сказать. Зачем как воры мы собрались глубокой ночью? Что мы собираемся вершить? Справедливый суд или тайный грабёж? Мы сами нарушаем Закон, проводя заседание Синедриона ночью. Я не хочу принимать в таком суде участие, ибо он тайный и потому неправедный. Тебя заела гордыня, первосвященник Каиафа. Уж не метишь ли ты сам на место мессии? И забери деньги твои, тридцать сребреников, что дал мне, я не продаю свою честь и совесть. Больше мне здесь делать нечего! Посмотрим, что скажут простые честные люди, когда узнают об этом судилище? – сказал священник Никодим, побледнев от волнения. Он обвёл взглядом всех сидевших в зале членов Высшего совета. В их глазах Каиафа увидел у кого настороженность, а у кого и сомнения, и только. Он даже немного растерялся. Однако, Ханан, тесть его, поняв затруднения своего зятя, поднялся с места и постарался загасить искры возникшего недоверия единоверцев. Бывший первосвященник всем лицом повернулся к нарушителю спокойствия.