Шестой этаж - [21]

Так и случилось. Удручающие сводки докладывал на летучках отдел писем: читательская почта таяла день ото дня. Кто же станет писать в газету, которая старательно обходит все острые проблемы, отворачивается от реальной жизни, знать ее не хочет? Ощутимо убывало число читателей-подписчиков — за один год газета потеряла свыше ста тысяч.

Еще хуже были дела в отделе литературы и искусства. В каждом номере «Литературка» кого-нибудь поносила и громила. Журнал «Пионер» — за рассказ Марка Бременера «Первая ступень», «Театр» — за дискуссию о пьесе Александра Штейна «Гостиница «Астория», «Юность» — за повесть Лазаря Карелина «Общежи­тие», «Искусство кино» — за статью Александра Аникста «О социалистическом реализме». Это неполный перечень всего за два месяца...

«Литературная газета» той поры, преследовавшая все мало-мальски талантли­вое в литературе, все неординарное, весьма способствовала тому, что у читателей выработалась привычка, ставшая стойким рефлексом: если газеты ругают, значит, надо прочитать, зря ругать не станут, когда в книге есть что-то острое и интересное, она властям против шерсти.

Шефом отдела русской литературы и членом редколлегии Кочетов взял Миха­ила Алексеева — молодого писателя, взращенного «Воениздатом». Я его не читал, единственное, что слышал о нем до его прихода в газету, было связано с паскудной историей тяжбы «Воениздата» с Василием Гроссманом, затеянной после того, как была напечатана разгромная статья Михаила Бубеннова о романе «За правое дело». «Воениздат» не только не стал издавать роман, но решил через суд востребовать с автора полученный им аванс. На этом суде интересы издательства очень напористо отстаивал Алексеев. Этот эпизод, как показала потом его работа в «Литературке», не был в его биографии случайным. Он оказался единомышленником Кочетова, деятельно реализовывал его программу удушения «отгепельной» литературы. Но был человеком более гибким, чем Кочетов, более дипломатичным, не во всех случаях лез демонстративно напролом, варил тот же суп, стараясь не разжигать слишком большого огня.

Пірй Алексееве был выделен на правах некоторой автономии отдел литературо­ведения и эстетики. Алексеев не скрывал, что мало что смыслит в этих материях, его совершенно не занимали эти, как ему казалось, далекие от текущей литературной жизни проблемы. Отдел возглавил Сурен Зурабович Гайсарьян — человек мягкий, доброжелательный, ценитель поэзии, влюбленный в Блока и Есенина. По многолет­нему профессиональному опыту он был журналист, а не литературовед, но у него был давний интерес к литературоведческим проблемам, к научной литературе. Как и многие его ровесники, он был осторожен — даром не прошел опыт 30-х годов, когда за опрометчиво написанное слово, за не ту цитату можно было не только вылететь из газеты с волчьим билетом, но и отправиться в гости к Ежову или Берии. Потом, когда судьба нас снова на какое-то время свела в журнале «Вопросы литературы», он иногда рассказывал о леденящем страхе тех лет, считая, как и многие его ровесники, чудом, что уцелел. Гайсарьян, как мог, оберегал и защищал своих сотрудников — Александра Лебедева, умного, желчного, позже завоевавшего себе имя талантливой книгой о Чаадаеве, и автора этих строк. Кочетову мы были поперек горла, это прежде всего нас и Владимира Огнева он имел в виду, говоря о тех, кто в редакции сочувствует направлению «Литературной Москвы». Он не раз говорил на летучках и собраниях, что доберется до нас. И если мы с грехом пополам на своем теоретичес­ком хуторе пережили кочетовский период, то во многом благодаря заступничеству Гайсарьяна, под его крылом, хотя нас порой и раздражала его осторожность. Конечно, надо было уходить из кочетовской газеты. Работать там было тяжко и стыдно, но из моих попыток найти себе новое место ничего не получалось, в редакциях, направление которых мне было по душе, все было забито. А уйти просто на улицу я не мог: две дочери — восьми и четырех лет. Я до и после аспирантуры уже хлебнул существования без работы и постоянного заработка.

Алексеев для освещения текущей литературы набрал новых сотрудников. В сущности, от них требовалось лишь одно: неуклонно проводить кочетовский курс, верно служить Алексееву. Были среди них и люди, не лишенные журналистских способностей,— Дмитрий Стариков и Владимир Бушин, хотя некоторые их статьи заставляли говорить: да, способные, но и способные на все. Но в основном отдел состоял из людей, не умевших не то что написать что-нибудь путное, но как следует отредактировать статью.

Но и это еще куда ни шло. С появлением их в газете стали беззастенчиво обделываться какие-то нечистоплотные групповые делишки. Стали случаться и вовсе из ряда выходящие происшествия, попахивающие даже уголовщиной...

Все это прежде было совершенно немыслимо. Нет, я не хочу сказать, что раньше редакция состояла из одних ангелов. Время от времени на партийных или профсоюзных собраниях кому-то внушали, что, когда пьют, надо закусывать, чтобы потом ночевать дома, а не в отделении милиции. Кого-то песочили за чрезмерное пристрастие к «амурно-лировой охоте». Наказывали за небрежную работу, за про­фессиональные проступки: за несвоевременно сданный материал, что повлекло за собой опоздание газеты, за плохо отредактированный — правка в полосе превысила нормативы. За проскочившие ошибки.