Шестой этаж - [12]

Я уже был знаком с Симоновым, несколько месяцев в пятьдесят четвертом году работал под его началом, но, честно признаюсь, не ожидал, что он может отважиться на такое выступление. Правда, с тех пор мы виделись несколько раз мимоходом, я не знал, каким потрясением и для него был XX съезд, заставивший его на многое — в том числе и на свою жизнь в литературе — посмотреть иными глазами. Он и начал свое выступление словами о том, что причастен ко многим ошибкам, о которых будет говорить, и несет за них ответственность. В общем, его выступление было для всех разорвавшейся бомбой, хотя одни слушали его с радостным энтузиазмом, другие с опаской, а кое-кто побагровев от возмущения.

С перекошенным, окаменевшим лицом сидел руководитель совещания заведу­ющий кафедрой советской литературы Московского университета Метченко — один из самых ортодоксальных наших литературоведов, любимец Старой площади и журнала «Коммунист», несгибаемый блюститель социалистического реализма. Он возглавил кафедру в последний год нашего с Бочаровым пребывания в аспирантуре, сразу же почуял в нас что-то чуждое, сильно невзлюбил и немало попортил нам крови.

Симонов поднял руку на святая святых: говоря о том, что XX съезд поставил в повестку дня пересмотр истории советской литературы, некоторых глубоко укоре­нившихся ложных представлений, он подверг обстоятельной критике ряд положе­ний доклада Жданова и постановлений ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» и кинофильме «Большая жизнь», показав, что эти руководящие документы, направ­лявшие и регламентировавшие литературную жизнь, толкали и продолжают толкать литературу к лакировке, порождают правдобоязнь, заставляют обходить отрицатель­ные явления, даже когда эти явления общеизвестны и всем мозолят глаза.

Симонов говорил больше часа, а потом еще довольно долго отвечал на записки. В одной из них — анонимной, подписанной «Группа участников совещания» или что-то вроде этого — ему давался самый решительный отпор. Он, мол, оглупляет высказывания Жданова и под видом борьбы с лакировкой призывает к натуралисти­ческому копанию в наших недостатках и ошибках, хочет превратить литературу из оружия революционной борьбы в кривое либерально-буржуазное зеркало. Длинная была записка. Главное же обвинение, которое предъявила успевшая каким-то непостижимым образом во время выступления выработать свою платформу «груп­па»: кто дал Симонову право подменять ЦК, подвергать ревизии решения партии? Когда Симонов это прочитал, я подумал, что критика постановлений ЦК вряд ли сойдет ему с рук. Уверен, что это выступление сыграло не последнюю роль в том, что вскоре ему пришлось расстаться с «Новым миром»...

Когда поредела толпа обступивших Симонова людей, я подошел к нему поздороваться.

— Вы не торопитесь? — спросил он.— Давайте немного пройдемся.

Мы не спеша пошли по Манежной площади, а потом вверх по улице Горького до Пушкинской площади, до «Нового мира». Он рассказывал о том, как идет работа над романом, который продолжает «Товарищи по оружию», потом болтали о каких- то пустяках. Заговорили о совещании. Я сказал, что он очень хорошо выступил, и спросил, отдает ли он себе отчет, что Метченко или кто-то из «Группы участников совещания», пославших ему записку, уже звонят на Старую площадь.

— Отдаю,— улыбнулся он.— Они могут не утруждаться. Я видел в зале цековских инструкторов. Они сегодня кого надо сами проинформируют.

И пренебрежительно махнул рукой. Он был в превосходном настроении, как человек, сбросивший с себя какой-то очень угнетавший его груз.

Пестрое, драматичное, противоречивое время переживали мы. Распространи­лись зловещие слухи, затем подтвердившиеся, что в Московском университете и в Ленинграде арестовали нескольких молодых людей. Они то ли на собрании, то ли в каких-то кружках ставили вопрос о том, что дело не в культе личности Сталина, а в системе, которая сделала возможной бесконтрольную власть над страной одного человека. Ссылаясь на «Государство и революцию», они доказывали, что наше государственное устройство не имеет ничего общего с ленинскими идеями. Эти посадки на фоне начавшейся реабилитации и ставших стереотипными заверений в восстановлении социалистической законности означали, что критика существую­щих порядков допускается лишь в отмеренных рамках, ее границы охраняются по- прежнему неусыпно бдящей тайной полицией.

Конечно, доклад Хрущева вызвал гигантский сдвиг в общественном сознании. Страна словно бы пробуждалась от кошмарного сна, но просыпалась она с трудом, мучительно преодолевая многолетнее оцепенение. На той новой исторической территории, куда общество было перемещено докладом Хрущева; перетягивание каната левыми и правыми, антисталинистами и сталинистами, превращалось в напряженную и все более осознанную схватку.

В ту пору Кочетов — это был один из парадоксов реальной, не укладывающейся в никакие схемы жизни — чуть было не погорел на безусловно прогрессивном деле. «Литературка» напечатала статью «Писатели и читатели», в которой Валентин Овечкин критиковал министров — главным образом министра рыбной промышлен­ности Ишкова — с неслыханной, совершенно тогда недопустимой резкостью. Так — наотмашь — выдавать столь высокопоставленным особам наша пресса стала, пожа­луй, лишь на третьем или четвертом году горбачевской перестройки. Статья Овечки­на была написана по следам двух убийственных по приведенным фактам вопиющей бесхозяйственности, хищнического использования природных ресурсов, преступ­ной технической и экологической политики выступлений «Нового мира» — А. Безыменского и И. Вайнберга «Дорогу техническому прогрессу!» и Н. Дубова «Как губят море» (кстати, эта статья была предложена автором сначала «Литературке», но отвергнута Кочетовым и Шамотой под предлогом, что очень велика). Но выступле­ния «Нового мира» оказались гласом вопиющего в пустыне, руководители раскрити­кованных ведомств — Министерства станкостроительной и инструментальной про­мышленности и Министерства рыбной промышленности — просто пропустили их мимо ушей. И тогда Овечкин написал о том, что никакая высокая должность не может ограждать от критики, что молчание в ответ на такие выступления свидетель­ствует о порочных методах ведения дела.