Шестой этаж - [10]

— И у вас, оказывается, не знаешь, где можно гробануться.

Это был (я тихонько спросил у Аграновского) летчик-испытатель Марк Галлай.

В более поздние времена, при Сергее Сергеевиче Смирнове, когда в номере стояли взрывчатые материалы, которые могли быть затребованы на Старую площадь для ознакомления (после чего один бог знает, в каком виде они появятся на газетной полосе, да и появятся ли вообще), Косолапов, которому был не чужд азарт газетчика, несколько раз мне говорил:

— А план номера мы сегодня отправим на Старую площадь попозже, когда там уже надевают пальто и застегивают портфели.

Поразительное это было время — весна и лето после XX съезда. Возвращались из лагерей и ссылки репрессированные, началась реабилитация расстрелянных, замученных в тюрьмах. Однажды наш университетский учитель Абрам Александро­вич Белкин, читавший нам курс русской литературы XIX века и потом, во время космополитической кампании, изгнанный из университета, что было для него и для студентов невосполнимой потерей, потому что преподавателем он был, как гово­риться, милостью божьей, пригласил нас, нескольких своих бывших студентов, к себе. Ему захотелось познакомить нас со своим учителем, только что возвратившим­ся из мест отдаленных, Валерьяном Федоровичем Переверзевым. Выяснилось, что Абрам Александрович каким-то образом поддерживал с ним связь и даже, как мог, материально помогал Переверзеву — разумеется, тайно. В пору сводящего с ума страха, когда рвались человеческие связи — жены отказывались от мужей, дети от родителей,— это был поступок, на который не каждый решался. О Переверзеве, о его работах, отправленных в спецхран, мы ничего толком не знали — в читавшемся нам курсе истории критики вовсю чехвостили «переверзевщину» за ревизию марксизма, за вульгарный социологизм — вот, пожалуй, и все. Абрам Александрович рассказал, что Переверзев сел в 1938 году не в первый раз. За участие в революционном движении он при царе шесть лет провел в тюрьме и в нарымской ссылке, правда, условия были несколько иными — свою первую книгу о творчестве Достоевского он написал тогда...

Мы просидели у Абрама Александровича чуть ли не до утра. Валерьян Федоро­вич, несмотря на преклонные годы — ему было уже за семьдесят, — оказался человеком крепким, не утратившим живого интереса к окружающему миру, с какими-то удивительно веселыми глазами. Его совершенно не тяготил бесконечный сумбурный ночной разговор. Казалось, он присматривался к нам, своим литератур­ным внукам, хотел понять, чем мы живем. Поразительно, но он был куда большим оптимистом, чем мы, не испытавшие и малой части того, что выпало ему на долю. При этом он был терпимее, вернее, мудрее, чем мы, о многом судившие тогда с безоглядной категоричностью. Он защитил одного своего ученика, который тоже был нашим преподавателем, от наветов — ходили слухи, что, вызванный на допрос, он свидетельствовал против своего учителя:

— Это не так, он держался осторожно, но ничего во вред мне не сказал. Для этого требовалось немалое мужество. Вы должны это понять. А к тем, кто сам сидел и на следствии давал на меня показания, у меня нет никаких претензий. Бессовестно их попрекать. Кто там побывал, знает, каким образом добывали показания.

В этой небольшой компании оказался еще один человек, только что вышедший на волю, приятель хозяина дома по довоенному времени, по ифлийской аспиранту­ре, громогласный, излучавший доброту и жизнерадостность,— Лев Копелев. Кажет­ся, он и жил тогда у Белкина. Вернее, скрывался от милиции. Он еще не был реабилитирован, не имел московской прописки, милиция, видимо, по чьей-то наводке застукала его на квартире жены и строго предупредила, что Москву он должен покинуть. Такие встречи, такие беседы о пережитом, споры о том, что нас ждет впереди, стали тогда частью московского интеллигентского быта.

Многое менялось. По всей стране шли послесъездовские партийные собрания — и далеко не всюду партфункционерам удавалось удержать их в традици­онных, много лет назад выработанных и, казалось, навсегда установленных рамках: единодушно осудить, горячо одобрить и дружно приветствовать очередные такие правильные решения.

По этой наезженной колее и двинулось сначала собрание в Союзе писателей — я был на нем, предполагалось, что газета даст подробный отчет, который я еще с кем- то должен был писать. Однако привычный ход собрания неожиданно переломило выступление Павла Бляхина, одного из старейших писателей, члена партии с 1903 года, автора гремевших в 20-е годы «Красных дьяволят». Он начал так:

— В своей замечательной речи на съезде Анастас Иванович Микоян сказал, что ленинские нормы в партии и стране восстановлены. Это неправда, товарищи! Не надо принимать желаемое за действительное...

Бляхин говорил затем о том, что вместо социалистического аппарата, над созданием которого бился Ленин, выращен аппарат бюрократический, бездушный, бесчеловечный, насквозь карьеристский, именно на него опирался Сталин. Говорил о государственном антисемитизме, с особой силой проявившемся в новоявленном деле Бейлиса — деле «врачей-убийц», говорил о тысячах и тысячах невинных людей, которые все еще томятся в лагерях, реабилитация идет крайне медленно, тормозится.